Нагнал его он на узкой лесной дороге. К счастью, Леон оказался не в голове колонны, а в самом конце.

— Товарищ майор, — подскочил запыхавшийся Зубец, — товарищ майор — и склонившись к Самохину, так и обдал его горячим шепотом: — Таня, Таня жива… Только что нашли с Моисеевым:

— Где, где она? — чуть не задохнулся Леон.

— Езжайте скорее в санчасть, не то увезут ее в медсанбат. Берите мою конягу и летите туда.

Оставив за себя заместителя и взяв разрешение у Жарова, Леон помчался той же дорогой, по которой только что его догонял Зубец. Но как ни спешил он и как ни гнал лошади, Тани он не застал. Сменив коня, он помчался дальше. Застать бы хоть в медсанбате.

Женщина-врач категорически воспротивилась свиданию. Никаких волнений, абсолютный покой! Леон потерял всякое самообладание. Сказать бы хоть слово, только б взглянуть. Но доктор неумолима. Что за сердце у этих врачей! Леон знал, одно его прикосновение, один взгляд сейчас целебнее всяких лекарств. После всего пережитого Таня больше взволнована его отсутствием. Ей покажется бог знает что, если она не увидит Леона. Подумает, что ранен, что убит. Нет, свидеться во что б ни стало.

Не обращая внимания ни на какие запреты, уговоры и протесты, расталкивая сестер и санитарок, пытавшихся остановить его, не помня себя, он прорвался прямо в палату, с помощью раненых, видно, понявших его состояние, разыскал Таню и, не разглядев ее лица, молча упал ей на грудь.

Таня вспыхнула, загорелась, страшно обрадовалась и тут же испугалась, увидев, как налетели на Леона медсестры.

— Девушки, не надо, — тихо молила она, — прошу одну минуту, он уйдет сейчас.

Самая разъяренная из них вздернула плечами, чуть сердито хмыкнула и, сделав знак остальным, отступила. Другая, видимо, более сердобольная, молча скинула свой халат и, набросив его на плечи Самохина, последовала за подругами.

Таня молча ерошила черные густые волосы Леона и лежала, радостная и счастливая, с глазами, полными слез, сквозь которые уже ничего не различала вокруг.

— Хороший мой, как рада, что приехал! — тихо вымолвила девушка, с волнением ощущая, как Леон вздрагивает всем телом.

Наконец он с трудом поднял голову и ужаснулся. Таня и не Таня! Опухшее лицо исцарапано и иссечено, расчерчено зеленкой. Провалившиеся глаза полны и безмерной муки, и огромного счастья. Шея забинтована, в бинтах и руки. Бог мой, что они наделали с нею? Казалось, ни живинки в ее лице, всегда таком живом и одухотворенном. Но вглядевшись, он рассмотрел и самое родное, дорогое, ее взгляд — теплый, ласковый, любящий, он по-прежнему полон сил, уверенности превозмочь все что бы ни случилось.

— Помни, Танюша, где бы ни была ты, как бы ни сложилось все дальнейшее, ты одна у меня, одна на всем свете, и я разыщу тебя. А поправишься — езжай к моим родным, вот адрес, — вложил он ей в руку бумажку, — тебя как свою примут, я напишу…

— Никуда не поеду, в полк вернусь, к тебе… слышишь, к тебе…

Подошла женщина-врач. Молча постояла с минуту, улыбаясь и разводя руками, потом сказала умиротворенно:

— Ты что же, обманщик, просился взглянуть только, а теперь и уходить не хочешь.

— Простите его, доктор, он себя не помнит, — тихо заговорила Таня.

— Простите, доктор, не буду, большое спасибо, — встал и Леон. — Вылечите ее скорее.

— Ишь ты, вылечите ему скорее, — засмеялась женщина. — Беречь, голубчик надо, беречь лучше. Ладно, ступай. Будет жива и здорова твоя Таня. Будет, говорю. Вылечим скоро. Серьезных ран у нее нет. А что пообмерзла, не страшно. Все залечим, и следов не останется.

— До свидания, Танюша! До свидания, родная! Я еще приеду к тебе.

Радость встречи и горечь разлуки смешались у Тани и снова застилали ей глаза. Но и сквозь слезы она видела как уходил Леон. Слабый, точно больной, в коротком халате, неуклюжий и нерасторопный, каким никогда не был, и такой дорогой и любимый. Как же больно, когда вот так уходит родной человек, и куда уходит, — навстречу огню, где каждый день кровь и смерть. Нет, очень и и очень тяжко.

Задание редакции на этот раз оказалось просто сенсационным, и обрадованный Максим долго не мог опомниться. Он сегодня же летит во Францию. Подумать только, во Францию!

За несколько недель пребывания в газете Максим объездил чуть не весь фронт. В редакции он не засиживался и все время находился в войсках. Сколько же их, простых тружеников войны, людей смелых и отважных, давно уже ставших славой и гордостью своих полков и дивизий. Он видел их в бою и на марше, на солдатских привалах и в окопах на отдыхе — везде и всюду. Это были солдаты и офицеры, пехотинцы и танкисты, артиллеристы и минометчики, саперы и связисты — люди всех профессий и званий, молодые и старые, люди суровые и добродушные, шумные и тихие — всех характеров и темпераментов, и о каждом из них у него было что сказать в своих статьях и очерках.

Максиму уже не сиделось на месте, и его беспрестанно тянуло в войска, и больше всего в свою дивизию, с которой столько пройдено в эту войну. Как там воюют его друзья-товарищи? Как Оля? Ее письма очень тревожны. Раны заживают плохо и медленно. Но духом она не падает. Ее почему-то особенно беспокоят опасности, с какими встречается он, Максим. Вот чудачка! Как бы выбрать время и хоть на часок заскочить к ней в госпиталь. Что ж, многое зависит от того, что скажет ему сейчас редактор. Но едва Максим переступил порог его кабинета, как понял, задача будет необычная. Полковник молча уставился на молодого газетчика, словно ожидая от него ответа на какой-то еще не высказанный вопрос. Максим даже смутился. Уж не допустил ли он серьезной оплошности?

Наконец, редактор заговорил. Усадив Максима за стол, он начал не спеша прояснять суть дела, Не хочет ли Максим во Францию, в Париж? Нет, он не шутит, в самом деле, в Париж. Почему именно Максим, а не кто-либо другой, постарше и поопытнее? Какой тут секрет. У Максима зоркий глаз и острое перо. Затем он знает по-французски и по-английски. А помимо всего, он не был в Париже, и почему бы его не послать туда. Газету интересует все, что происходит во Франции. Ее люди, не покорившиеся гитлеровцам. Союзные войска, их второй фронт в действии.

Задачу редактор объяснил обстоятельно.

Нет, не романтика полета взволновала Якорева. А ответственность за порученное дело. Ему нужно увидеть и понять тот мир и правдиво рассказать о нем со страниц своей газеты.

С аэродрома, откуда совершались так называемые челночные операции, за Максимом прибыл молодой французский летчик Поль Сабо, свободно говоривший по-русски. Всю дорогу он увлеченно рассказывал о перелетах. Отбомбившись над военными объектами фашистского рейха, французы не возвращались обратно, а перелетая линию фронта, приземлялись на советских аэродромах. Получив здесь бомбовый запас, они снова летели на бомбежку.

Темпераментный француз сразу же понравился Максиму, и они сдружились. Он очень красив, Поль Сабо. Невысокого роста, очень подвижный и возбудимый, Поль горячо реагирует на каждое слово, на любое замечание. У него густые черные волосы, веселое худощавое лицо с живыми смеющимися глазами, неугомонные руки, чуть не каждое слово дополняющие выразительным жестом, и голос с каким-то особым тембром, вызывающим симпатию и доверие.

Самолеты эскадрильи стояли уже наготове. Едва Максим и Поль поднялись по трапу, как сразу же загудели моторы, а прошло еще немного времени, и машины легли на курс.

Только теперь Максим подумал вдруг об опасности, и у него как-то защемило сердце. На земле он привык ко всему и ничего не боялся. Там мог выручить каждый бугорок, каждая ямка, любая складка местности. Вода настораживала. На реке ему было тревожно: весь на виду. Но и здесь близость земли по-своему успокаивала. А вот в воздухе Максим почувствовал себя совершенно беззащитным и открытым любому огню. Казалось, то мотор работает с перебоями, то слышится свист пуль и осколков, то гул чужого самолета, похожий на изнуряющий звук пикирующего «мессера». Но небо было чистым и ясным, мотор гудел ровно и никаких пуль и осколков пока не было. Он провел рукою по лбу и перепугался еще более: весь лоб был мокрым. Он вытер его прямо рукавом. Хорошо не видел Поль: просто позор бы. Перепугался!