Мы едим селедку вместе с куриными котлетами, бутербродами с сыром и сладким чаем. И все перепачкано этой селедкой, все пахнет этой селедкой! После еды мама читает газету. Она ищет плохие новости, чтоб они подходили под запах селедки, и сокрушается: «Вот ведь какое время сейчас!»

В гостиной у нас висит дешевая репродукция подсолнухов Ван Гога, рядом – календарь с котятами. Искусственные розы соседствуют с иконами, вышитыми бисером. Повсюду раскиданы вязаные куклы-обереги. Год назад я убедила маму снять ковер со стены. Сказала, что у меня аллергия на пыль. Мама забеспокоилась, сняла. Выкидывать не стали. Жалко! Валяется вместе с остальным хламом. На диване ярко-красное покрывало (чтоб обивку не портить!) и несколько цветастых подушек. Мне кажется, мы их никогда не стирали. Стиральную машину купили несколько лет назад. До этого пользовались старой, советской. Из ностальгических соображений. Меня к ней не пускали – она билась током и вечно путала собственные режимы. Я все ещё не стираю сама. Вроде всего-то нужно закинуть вещи, засыпать порошок и нажать кнопку, но у меня до сих пор суеверный страх перед машинкой. За прошлую папа чуть меня не убил, когда я однажды пыталась постирать свои трусы. У меня пошли месячные. Это было так стыдно. Я понимала, что я не единственная на свете, с кем это происходит, но хотела сохранить в тайне. Деньги на прокладки взяла из своей заначки. Но папа увидел, что я пытаюсь включить стиралку, и пошло-поехало. Надо было руками постирать. Но я почему-то не додумалась. В общем, я до сих пор складываю вещи в пакет и даю маме. Она забывает. Приходится напоминать. А штаны у меня всего одни, черные, нормальные, которые я без неё выбрала, без дурацких рисунков, причитаний, что я слишком худая, надо взять побольше. Я могла бы сама стирать, но не стираю и потом злюсь и на нее, и на себя.

Дома у меня неуютно.

Поэтому 17-го ноября, спустя две недели после начала незапланированных каникул, несмотря на то, что я адски боюсь новых людей, я записалась волонтером на фестиваль аниме. В нашем городке с населением в 40 тысяч не так уж часто что-то происходит. Особенно зимой. Я пришла в Дом культуры на полтора часа раньше. Унылые организаторы в черных робах и дешевых розовых париках раскладывали по столам печенье. Оказалось, что я – единственный волонтер. У входа в актовый зал, где и должно было происходить действо, до сих пор висели разноцветные бумажные буквы: «С Новым годом», в углу стоял флаг Украины, рядом с портретом Шевченко. Из маленькой колонки на столе доносились нечленораздельные звуки. Слов я разобрать не могла, хорошо слышала только барабаны и бас-гитару.

Я познакомилась с Владиславом – фотографом в цветочном кимоно, с двумя катанами за спиной и смешной гулькой. У него было гладкое детское лицо, большие голубые глаза и короткие пальцы с обкусанными ногтями. Он закончил курсы при заводе и сейчас работал сварщиком. Собирался скопить денег и поехать учиться фотографии в Чехию. Рассказал, что с чешским нужно держать ухо востро! Потому что «пóзор» – это у них внимание, а «овоче» – это фрукты. Я сказала, что мир полон парадоксов. Не улыбнулась. Я заметила, что отсутствие улыбки – как точка в конце короткого предложения. Эффектно. Владислав предложил меня пофотографировать. Из-за ключиц, и шеи, и моей некрасивой родинки на уровне первого ребра.

– Возьми их с собой, поняла? – протянул свою визитку.

Я – единственная была без костюма. Черное платье, черные напульсники, облупленный лак, амулет с клыками, болтающийся на груди, рыжие волосы. Мама вчера покрасила смесью хны, свеклы и вина.

Универсальный персонаж.

Моя задача состояла в том, чтоб проводить опрос посетителей. Как они о нас узнали? Какое аниме смотрят? Пришло всего человек пятнадцать, не больше. Ведущий с кастрюлей на голове изображал цельнометаллического алхимика и говорил так медленно и вяло, будто в перерывах между словами отгонял от себя мух. Пока на сцене проводили конкурс костюмов, я помогала готовить пунш. Девушка, представившаяся Вельветой, в костюме медсестры, с густо накрашенными ресницами и пухлым веснушчатым лицом, заливала огромную кастрюлю яблочным соком и разбавляла шампанским. Я помешивала с серьезным видом, пробовала и добавляла щепотку корицы. Затем разливала по стаканам.

Не помню, кто победил. К тому моменту, как конкурс закончили, мое внимание было приковано к Моргану.

Высокий, худощавый, с синеватыми кругами под глазами, он сидел в последнем ряду со своей гитарой и что-то напевал под нос.

Меньше чем в полуметре от него отплясывала надоедливая колонка. Я не слышал, что он поет. Может быть, он сам не слышал. Тогда я подошла к столу, взяла колонку в руки, провела пальцами по её вибрирующему нутру, по этой решетке, за которой томились звуки, и выключила. Я стояла к нему спиной и тишина застала меня врасплох. Когда я наконец осмелилась обернуться, зал снова наполнился звуками.

– Ты хотела услышать меня?

– Ага, – как неловко, боже, я начала оправдываться, – тут просто так скучно, знаешь…

– Так уходи.

– Я не это имела в виду…

– И я с тобой.

Наши встречи происходили сами по себе.

Я выходила из дома выбросить мусор и оказывалась запертой в одном из кабинетов музыкальной школы № 1, окна которой выходили на облысевший парк. Морган упражнялся на фортепиано, а я смотрела на него, а иногда в окно, и часто видела, как Егор Васильевич, живущий неподалеку, мочится под дерево, и на белом снегу остаются желтоватые следы. Я все никак не могла понять: он не может дотерпеть до дома или хочет что-то этим сказать? Егор Васильевич – старьевщик, собирающий хлам по всему городу. Раз в месяц он устраивал гаражную распродажу около своего покосившегося домика с могилкой на заднем дворе (там зарыта любимая им овчарка Сеня). Однажды я умудрилась купить за копейки работающую печатную машинку. Я пользовалась ей всего один раз, но для антуража поставила на письменный стол.

Моргану оставался ещё год в музыкальной школе, и он надеялся не возненавидеть музыку до тех пор.

Когда я шла в библиотеку, Морган появлялся из-за угла, не знаю, мы постоянно случайно сталкивались, как будто оказались внутри заколдованной петли, и пили кофе. Раньше я никогда не пила кофе. Мне казалось, это прерогатива взрослых. Пить горький напиток, когда в жизни и так много горечи. Морган не разрешал добавлять сахар. Я кривилась, но было холодно, и мне нравилось, как морозный воздух собирался в облачко пара и это облачко пахло кофе. У наших встреч был странный алгоритм: я удивлялась, кривилась от вкуса кофе, но пила, все время отдавала книги в картонном пакете, а новые не просила.

– Ты не хочешь брать при мне книги? – как-то спросил Морган.

Я пожала плечами. Что бы я ни читала, мне казалось, что он это уже читал. Перерос. Мне не хотелось, чтоб он знал, что на моей тарелке селедка соседствует с куриными котлетами. Что я двенадцать раз прочитала «Гордость и предубеждение» и не меньше восьми «Джейн Эйр». А если я и знаю что-то о Гражданской войне в Америке, то только потому, что Кларк Гейбл так хорошо сыграл Ретта Батлера в картине 1939 года. И год я запомнила тоже на всякий случай, чтоб сойти за интеллектуалку. Я все время пыталась вычитать, вычислить по корешкам, что за книги сдает он. Чтоб прочесть их потом. Но я бы умерла, если бы Морган об этом узнал.

В какой-то момент он починил читалку и перестал ходить в библиотеку.

Зима выдалась холодной, мы все время пили чай, по негласному договору, забыв о недавней любви к кофе. Морган носил фарфорового слоника в своем потертом от историй рюкзаке. И каждый раз, когда я шла за кипятком, приносила два стеклянных стакана и ставила их на стол, он вытряхивал из задницы слоника крупнолистовой чай, дотрагивался до одной из трещин на коже и рассказывал что-нибудь.

– Мой рюкзак – змея. Только кожа всё никак до конца не слезет.