– Успокоить желали, – ответила Чекмаю Ульянушка.
– Успокоить до поры, – добавил Глеб. – О том, что Гаврюшка жив остался, знаем только мы. А все прочие…
– Прочие знают лишь то, что пропал, – заметил Митька, бросил кубики и получил три белых квадрата и три черных; зернь, стало быть, подсказала, что дельце очень сомнительное.
– Кроме того, кто его в прорубь сунул, и того, кто этому злодею приказал порешить Гаврилу.
– И все равно непонятно – за что?
– Если в это дело замешался Анисимов – статочно, решил, будто Гаврила что-то лишнее узнал. А что он мог узнать по дороге в Вологду?
По-всякому они вчетвером судили да рядили, наконец додумались: возможно, дело не столько в несмышленом Гаврюшке, сколько в его суровом деде, который был подьячим Старого Земского двора.
– Стало быть, Деревнина выманили на розыски внука? Похоже на то, – сказал Чекмай. – Что же он такое мог узнать? И не знает ли это Настасья? Коли знает – ее жизнь в опасности.
Митька бросил свои кубики.
– Царь небесный, впервые такое вижу! Вся шестерка – черные!
– Не к добру, – согласился Чекмай.
– Не к добру, – подтвердил и Глеб. – Да только что ты сейчас, среди ночи, можешь сделать? Ложись-ка ты, брат, спать, утро вечера мудренее. Пойдем, Ульянушка.
– А если тебе охота до утра за столом сидеть и голову ломать, то на здоровье. Только свечку, Христа ради, погаси, не то натворишь беды, – попросила Ульянушка.
Муж и жена ушли за занавеску. Митька улегся на своих войлоках и долго вертелся, стараясь и на плечи тулуп натянуть, и босые ноги укрыть.
Чекмай же взял с Глебова стола образок святого Димитрия Солунского.
– Пресвятой угодниче Божий Димитрий, моли Бога о нас, – сказал он. Так следовало начинать всякий разговор со святым угодником, а дальше – можно и своими словами, не акафист же читать – он длинный, всего не упомнишь, и неведомый инок, его в давние времена составивший, не мог предвидеть, для чего будет обращаться к святому раб Божий по прозванию Чекмай, имя же его Господь ведает.
Для Чекмая же прекрасный кудрявый воин с тонким копьем был сейчас гонцом, посланцем, потому что иначе передать свои мысли и свою тревогу он не мог.
– Как-то он там? – спросил святого угодника Чекмай. – У воеводской избы таких врак наслушаешься… Но в мертвых не числят. Сказывали – ранен. Как оно все неладно: он – там, а я, вишь, здесь, он там кровь проливает, а я здесь ношусь, как угорелый, пытаясь понять, кто из московских бояр подкуплен проклятыми англичанами. Знают это купцы, знают – да мне не скажут. И кто из купцов заварил эту кашу – тоже неясно. Анисимов – да, без него не обошлось, но есть и другие. Ульянов со своими – непременно в деле. И теперь, когда ляпуновское ополчение мало чего добилось, как исхитриться, чтобы не собралось вдруг вологодское ополчение на английские деньги? От такого войска жди беды… Кто, кто из Кремля на их стороне? А, пресвятый угодниче Божий? Кто?
Чекмай помолчал.
– Исцели его, святой Димитрий. Ты его покровитель небесный – исцели! Он нам нужен. Коли не он – совсем плохо будет… Второго такого воеводы у нас нет…
Святой молчал.
– Жив ли?..
И тут ответа не было. Сперва не было. А потом Чекмай вдруг словно бы услышал, и даже не слова услышал, а нечто вроде дуновения ветерка, несущего смысл: изранен, но жив…
Чекмай перекрестился.
– Стало быть, продолжается мое сражение, Господи…
С тем он и лег на лавку. Господь был милостив – сразу послал крепкий и хороший сон.
Утром Чекмая разбудил Митька.
– Вставай, вот-вот у Ульянушки каша поспеет. А пока – не сразимся ли в тавлеи? А?
Митенькина страсть к играм была причиной того, что он, дожив до сорока почти лет, ходил неженатый и не знал толком никакого ремесла. То есть мог помогать Глебу, поскольку имел дело с деревом и наловчился резать по нему нужные для иконных рам узоры, но заниматься этим постоянно был неспособен, ему все казалось, что крадет время у любимых шахмат. Умел он и за конями ходить, опять же – кто возьмет в конюхи человека, у которого зернь да кости на уме? Было однажды – нанялся к боярину, да всю дворню и совратил: обучил игре в тавлеи, нашел себе достойных поединщиков, две седмицы был счастлив неимоверно, потом приказчики донесли боярину, и Митьку погнали взашей.
– Давай, что ли, – согласился Чекмай.
Митька был ему нужен. Этот чудаковатый человек был вхож в купеческие дома, где ценили его искусство шахматной игры, хотя и ставили немногим выше скомороха или бахаря, из тех, что нанимаются на зиму тешить сказками хозяина с дворней.
Проведя день за игрой, досыта накормленный Митька рассказывал Чекмаю, кто из знакомцев к купцу приезжал да о чем шел разговор. Любимцем Митькиным был Белоусов, который по причине старости отошел от дел, жил при старшем сыне на покое, а навещали его такие же седобородые старцы. Митька любил с ним сразиться и за сложной красивой игрой забывал обо всем на свете. Белоусов же давал ему порой деньги, которые Митька, не будучи жадным, тут же передавал Ульянушке на хозяйство, и случались дни, когда только с этих странных заработков, похожих на подачки, все кормились. Было это, правда, до того как в Вологде появился дед Чекмай.
Чекмай прибыл с обозом из Нижнего, привез кису с рублями, мог бы и свой двор купить – за двенадцать рублей, а если хорошо поторговаться, то и за одиннадцать можно было взять в Верхнем или Нижнем посаде справный дворишко – избу со всем нутром, при ней и сенник на подклете, и амбар, и мыльня, и даже огород. Но это означало: нужно нанимать бабу – вести хозяйство, нужно заводить кобеля, чтобы по двору бегал, нужно купить кучу всякого добра, без которого жить никак нельзя. Чекмай к тому же знал, что деньги ему даны для других дел. Он поселился у Глеба, которого знал уже немало лет, съездил с Ульянушкой на торг, взял припасов – едва мешки и лукошки в сани поместились. И потом постоянно давал Ульянушке то несколько алтын, то и целую полтину. Она же стирала его рубахи и порты. Бывало, что не сама несла их полоскать на реку, а давала две деньги соседке – а та и рада.
Тогда-то, в первую седмицу после приезда, Чекмай познакомился с Митькой, который, балуясь, прозвал его дедом за седую гриву. И так получилось, что трое мужчин стали друзьями, ну а Ульянушка – как положено хорошей жене, мужниных друзей привечала.
– Вставай, Гаврюша! – Ульянушка похлопала спящего по плечу. – Вставай, тебе говорят! А то я тебя знаю – сядешь впопыхах за стол, лба не перекрестив!
Ульянушка не была избыточно богомольна, но, когда муж вычитывает утреннее правило, – нужно присоединиться. Глеб же это правило вычитывал когда как: было время – так полностью, а звала душа скорее взяться за работу, так сокращал до разумных пределов.
– Встаю, встаю… – пробормотал Гаврюшка.
Наконец все пятеро, помолясь, сели за стол – а тут на двор заявился гость и бухнул кулаком в дверь. Кулак у него, невзирая на юные годы, был уже пудовый. Митька пошел отворять и впустил Теренка.
– Хлеб-соль! – воскликнул парень и перекрестился на образа.
– Хлеба кушать, – чинно ответила хозяйка. Слава богу, было теперь в избе чем угостить даже семнадцатилетнего обжору.
– Я что разведал! – первым делом объявил Теренко. – Батюшка отец Памфил лошадь с санями у извозчика Еремея взял, хорошо заплатил! Сам – вожжи в руки, и укатил!
Конечно же, не Теренко это разведал, а то ли Архиповна, то ли кума Наталья. Его лишь прислали с известием. Но как не похвалиться?..
– Куда укатил?
– Не сказался!
Тем не менее Чекмай сразу сообразил, кто ему может помочь в розыске. Извозчики! Их в Вологде не так много, как на Москве, и они не только друг дружку знают – они и всех лошадей, занятых в этом промысле, знают. По крайней мере, должны знать.
Просить о помощи Теренка он не мог – парень молод, примется за дело яростно и перепугает извозчиков. А вот Митенька бы справился.
Но Митенька совершенно не желал выходить из Глебовой избы на мороз. Поев и пристроившись так, чтобы свет из слюдяного окошка, падавший на край стола, помогал ему, Митька взялся резать из липовых чурбачков кубики для игры в зернь. Хотя ее, игру, и запрещают, но кто собирается в путь – плевал на такие запреты, ему бы в дороге время привалов скоротать. Так что Митька замышлял наготовить кубиков, выкрашенных в черный и в белый цвет, на продажу. Мужики, уходившие на север с обозами, вскоре охотно бы их раскупили.
