Наконец появился и Митька. Если у того, в переднике, торчала борода, то у Митьки – волосы.

Гаврюшка впервые увидел, как волосы на голове могут вздыматься ввысь чуть ли не на пол-аршина. Они еще и курчавились. А лицо было совершенно не русское, но к какому народу его можно было бы отнести – Гаврюшка не знал. Этот Митька (которому на вид было немало, чуть ли не сорок) раздел Гаврюшку, напялил на него рубаху и устроил ему ложе на печи. Дед Чекмай меж тем, сев за стол, уплетал кашу, которую достала из печи Ульянушка. Гаврюшка удивился: духовное лицо, что ли? Длинные седые волосы благодетеля достигали лопаток.

– Сможешь лежа выпить? – спросила Ульянушка, протягивая Гаврюшке кружку, где было что-то вроде сбитня: в горячей воде размешан мед и добавлена еще не успевшая разбухнуть сухая малина.

– Смогу…

Ульянушка оказалась молодой бабой, светловолосой и отнюдь не прячущей кос, из чего Гаврюшка вывел: мужчины в избе – ее родственники. Была она в одной рубахе, поверх рубахи – длинная не по росту душегрея из казанского кумача.

– Тебя Бог уберег, – сказала она. – Кабы не дед Чекмай – летела бы твоя душенька к Божьему престолу.

– Нет такого христианского имени – «Чекмай». Как его окрестили? – деловито спросил Гаврюшка. Он должен был знать, как правильно молиться за благодетеля.

– А так и окрестили, – загадочно ответила Ульянушка. – Ты пей, пей! Я вот травки найду, отвары сделаю. Лишь бы лихорадка к тебе не привязалась.

– А привяжется – сильные словечки есть, – сказал Митька. – Я знаю! Наговорю на воду или на что иное – жар как рукой снимет.

– Да ну тебя, нехристь! Образов бы постыдился!

– Каково сегодня потрудился, Глебушка? – спросил дед Чекмай.

– Весь день на большом образе клейма писал. Их, сам знаешь, у Николы-угодника немало. И был у меня тут инок Авдей, смотрел образа, коли срядимся – буду с Архипком Акинфиевым да с Теренком Фокиным писать образа в теплую церковь, деисусный ряд да праздники, да еще Похвалу Пречистой Богородицы. И есть у них старый Никола-угодник, нужно будет сходить посмотреть, возможно ли его починить, – ответил Глебушка.

– А приклад?

– Деревье и золото – их, краски – наши.

Гаврюшка понял, что его принесли в мастерскую иконописца. Он невольно улыбнулся – в таком диковинном месте он отродясь не бывал, да и где вообще бывал? И стал слушать разговор мужчин, в который время от времени вмешивался Митька, предлагая сыграть то в зернь, то в кости, то в тавлеи, то даже в шахматы. Ему обещали, что вот завтра утром – непременно.

Понемногу Гаврюшка стал засыпать. Но сон был страшный – он опять шел по берегу, опять ему запечатывали рот, опять он пытался завопить, но не мог. И уходил на дно любимый засапожник с шелковой кисточкой, и возвращался, и опять уходил… И так – всю ночь подряд. Когда в избе посветлело, когда стало видно затянутое бычьим пузырем ближнее окошко, он понял, что сон вроде бы кончился, но это было ненадолго – опять перед глазами замельтешила какая-то гадкая и невразумительная муть. И дед еще ругался на неизвестном языке, и ответить было невозможно, и мать не шла на подмогу, как ни звал…

Время от времени Ульянушка поила его чем-то горячим и горьким. Потом дед Чекмай спустил его в печи и вынес во двор: мол, опростайся, покамест на печи не напрудил. И длилось это дурное состояние довольно долго, все это время Гаврюшка не ел – просто не мог есть, и потому сильно ослаб. Да еще пот постоянно его прошибал.

И вот настало утро, когда он понял – уцелел, жив! Наконец-то есть захотелось.

Ульянушка была в избе одна, катала тесто для пирогов и напевала. Для возни с тестом потребовался один край стола, на другом Гаврюшка увидел мису с крашеными яичками и нарезанный толстыми кружками кулич. Там же были две мисы с начинкой. Гаврюшка почувствовал: если не съест горячего пирожка, прямо тут, на печи, и помрет.

– Бог в помощь, – сказал он. – Мне бы хоть хлебушка…

– Ожил? – спросила Ульянушка. – Слава богу! Христос воскресе! Светлая седмица, Гаврюшенька. Среда на дворе. А тебе и невдомек? Слезай с печи, покормлю. Чего на ней валяться, она уже выстыла.

– Христос воскресе… – неуверенно ответил Гаврюшка. Он пытался понять, куда подевалось столько дней. – Будешь сегодня топить?

– Буду, а куда деваться? Вишь, пироги затеяла. Выведу тебя во двор, справишь свои нужды, свежим воздухом подышишь, потом и я к тебе выйду.

Изба топилась по-черному, и Ульянушка не хотела дышать дымом более, чем это поневоле необходимо при возне с печкой.

Гаврюшкина одежка давно высохла, но одевался он с трудом – штанину натянет и отдохнет.

– Сколько ж я провалялся? – спросил он.

– Трое суток с малым. Бредил, всякую чушь нес.

– А где все?

– Глебушка в обитель пошел, иноков поздравлять. Митьку к купцу Белоусову в Коровину улицу повезли. Купец в шахматы играть любит, а тут ему достойного противника, кроме нашего Мити, нет. Сказывали, шахматы – грех, ну да Белоусов наловчился – он на богадельню жертвует, грех замаливает.

– Что ж он с утра – не в лавке?

– Так праздник же. Обычно у него сыновья в лавках сидят, двое старших, младший с обозом за товаром ушел. А он – на покое, шахматами балуется. Вот за Митей и посылает, а тот и рад. Сказывали, покойный государь Иван тоже эту игру любил…

– А мне дед говорил – за той игрой и помер.

– Спаси и сохрани!

– А дед Чекмай?

Ульянушка ответила не сразу.

– Пошел по своему дельцу, – очень неохотно сообщила она. – Ты, Гаврюшка, лучше скажи – как твое прозванье и где батя с матушкой живут. Они, я чай, с ног сбились, тебя ищучи – пропал в чужом городе…

– Откуда знаешь, что в чужом?

– У тебя выговор московский. Так куда тебя везти-то?

Гаврюшка сознался, что не знает, в которой улице живет. Но сообщил, что это должен знать священник отец Памфил, что служит в Софийском Успенском соборе.

– Когда Белоусов Митьку отпустит, я его туда пошлю.

Потом Ульянушка накинула пятнистую простыню на рабочий стол мужа и принялась топить печь, лепить пироги, приготовила латку с горячим жиром, посадила в печь пироги с вязигой и яйцами, другие – с рубленым мясом, в латку – вчерашние пироги с капустой. Изба понемногу наполнялась дымом. Нужно было выйти во двор, чтобы насквозь не прокоптиться. Ульянушка надела шубу, Гаврюшку закутала в старый тулуп, висевший в сенях, и вывела, а двери оставила открытыми – для дыма.

– Ты же избу выстудишь, – удивился Гаврюшка.

– Не беда. Печь будет так горяча, плюнешь – зашипит. Изба невелика, скоро согреется. Куда ж это дед Чекмай запропал? – тихо сердилась она. – И Глебушке пора бы домой быть.

– Ты за ним замужем?

– Замужем. Сыграли свадьбу увозом! – Она засмеялась. – Мои меня ему отдавать не хотели, я в банное окошко вылезла! Потому мы и в Вологду забежали – все от Калуги подальше. И спокойнее тут, чем в Калуге. Тут и венчались.

– Так вы с ним до венчания спознались? – удивился Гаврюшка. Он знал, что родная мать впервые увидела отца дня за три до свадьбы, а тетка Авдотья вообще замуж идти не желала, чуть ли не за косу в церковь привели.

– А что ж такого? Мы в церкви познакомились, я на отпевание пришла, а он там сговаривался запрестольный крест чинить и старые образа поновить.

– И что – сразу он с тобой заговорил?

Вопрос был неспроста – Деревнин столько раз твердил, что женит внука, когда тому стукнет шестнадцать, что внук поневоле задумывался о будущей невесте, а слухи ходили, что могут подсунуть хромую, косую и увечную; так что Гаврюшка вдруг понял, что ведь может сам высмотреть девицу.

– Он за мной следом пошел и узнал, где живу. А я, понятное дело, приметила и в тот храм повадилась – вдруг опять встречу? Да на что тебе?

Гаврюшке стало стыдно, и он промолчал. Потом, когда дым из избы ушел, а печка и впрямь была горяча, они сели за стол – есть горячие и жирные капустные пироги.

Теперь Гаврюшка смог разглядеть избу иконописца. Была она небогата, но одно из двух окон – слюдяное, дорогое, и куски слюды в переплете крупные. Гаврюшка, еще в сопливом детстве расколотивший чуть не четверть окошка, получил такой нагоняй, что навеки запомнил – пуд «монастырской» слюды, добываемой на Керети, на землях Соловецкой обители, стоит более двадцати рублей, это цена шести пар прекрасных, без порока, соболиных шкурок; ежели прибавить работу, то крошечное окошко будет ценой чуть ли не в полтора рубля. Видимо, в Вологде слюда была дешевле, чем на Москве, – всякий товар по дороге в Москву сильно вырастал в цене.