Я спохватилась – на другой день решила с утра пораньше дойти до Леуздова. Вышла по-тёмному. А мороз! Напялила на себя душегрейку дяди Васи овчинную, побитую молью, телогрейку его и заячью шапку, сапоги кирзовые сорокового размера с двумя портянками на мой тридцать шестой. Серёньку пришлось брать с собой – от груди ещё не отнимала. До Леуздова вёрст двадцать с лишком. Дошла быстро – летела, Серёнька спал всю дорогу. В сельсовете возле печки перепеленала его, дала грудь, жду очереди на приём. Народ ходит туда-сюда, двери хлопают. Подходит мужчина с бородой: «Нин, ты? – сам Петраков. – Заходи». Рассказала ему всё, реву. Он трубку закурил, стал успокаивать.

– Не одна ты такая. Будем думать, как вас с детьми на Большую землю переправить – дело непростое. Самолёта у меня нету, придётся пешкодралом. Главное, верить и не вешать носа. Под Москвой вломили фрицу: обдристался против ветра на три метра, не считая мелких брызг. Это только начало. Год будет трудным. После Нового года приходи.

В Новый год проревела подушку насквозь, всё про Петю думала: жив ли? А утром сама себе сказала: «Больше реветь не буду». Опять пошла в Леуздово. Петракова не было, но он позаботился: оставил записку, чтоб покормили и на печке спать уложили. Дня через два сам прибыл, с ним ещё двое с автоматами на трёх санях, гружённых доверху. Поехали на партизанскую базу.

На базе партизанскую одежду стирала, бинты, поварихой кашеварила. И всё в радость было! Еда партизанская простая – картошка да мясо лесное. Замороженного лося двуручной пилой пилили, хребет – топором. Холодец из копыт и голов варили.

Партизаны ходили на задания группами. Другой раз по неделе их не было. Возвращались не все… Раненых не бросали – приносили. В отряде доктор был – лечил, как мог. Человек справедливый, но вспыльчивый – за антисанитарию строго ругал. Советы давал, как выживать, какие лекарства в лесу: мох, смола, иголки ёлок, берёзовый гриб… Меня сам лично остриг наголо машинкой ручной.

В конце января весь отряд ушёл. Петраков сказал:

– Уходим. Дело серьёзное. Ждите.

Тогда в партизанских разговорах чаще всего слышалось: «Вязьма… Вязьма… Вязьма…» На базе остались я с Серёнькой да двое парнишек – Ваня из Красного и Валя с Хонюков. Ребята рассказывали, как их хотели угнать в Германию, как прятались, как попали к Петракову. Обижались на Ивана Наумовича, что не берёт их на задания. Валя показывал мне, как стрелять из автомата. Ваня ходил на охоту – то зайца принесёт, то тетерева. Петраков перед уходом приказал им по очереди нести караульную службу.

Вернулся отряд в середине февраля. Пришли не все… Убитых схоронили, раненых привезли на базу. У Ивана Наумовича рука перевязанная. Подошёл ко мне, говорит:

– Собирайся, Нин. Завтра передаю тебя в другой отряд, с ними дойдёшь до линии фронта, фронт перейдёшь, будешь на своей земле. С ихнего края мясорубка поменьше.

Утром перед уходом снова подошёл, снабдил на дорогу.

– Возьми хлеб, сало, мыло трофейное, спички, нож-складничок. И справку вот эту возьми, береги её: на Большой земле она тебе будет нужна. Справка с печатью райкомовской – подтверждает, что ты была в партизанском отряде, с ребёнком. Вернётся Пётр, передай ему мой лесной, партизанский, охотничий привет, – улыбнулся. Первый раз улыбнулся, помягчел и сказал: – Держись.

Села в сани, Ваня повёз меня. Передали меня с Серёнькой в другой отряд. А там таких бедолаг, как я, – семь, я – восьмая. Все с детьми, одна даже с двумя, из города Луги, учительница пения, Тиной звали. Шутила: «Мы с тобой как близнецы: Нина – Тина».

Пошла наша кочевая жизнь: из этого отряда недели через две попала в третий, потом ещё один был, совсем небольшой. Если в январе все говорили про Вязьму, то в марте только и слышалось: «Ржев, Ржев…» Клином сошлась война на этом Ржеве. А Ржев-то был совсем под боком, каких-нибудь километров сорок – от силы пятьдесят.

Тина из Луги рассказывала нам книжку «Хождение по мукам», сравнивала хождения сестёр из этой книги с нашей бедой, и получалось, что «по мукам» – было у нас, а у них – «хождение по мухам».

Помотали, помотали нас по партизанским лесам и решили переправить через фронт у Белого. С вечера плотно покормили; поспали часа три и в ночь пошли. Вышли к полю.

– Ну, кто первый? – спросил один из провожатых. Я шаг вперёд. Провожатый, первый пух у него на верхней губе, развернул плащ-палатку на снегу:

– Клади ребёнка, ложись, берись за угол и поползли.

Сам лёг. Ползём вдоль кустов, доползли до большой поляны.

– Передохнём, – сказал парень, – тута место открытое – побойчей надо будет. Недалеко уж, – посмотрел на небо, – луна эта, как назло, открылась.

Ползём – пот градом, а весело на душе, и тут вдруг ракета над нами, осветительная, зависла – и началось! Истошно завыли мины и давай долбать ближе-дальше. Закрыла собой Серёньку – и креститься: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Царица Небесная, Мать Пресвятая, Богородица, Заступница Казанская». Земля гудела, поле – в воронках… Как слышим, близко летит, – так в воронку; разорвёт где-то рядом – опять ползём. А Серёнька улыбается, даже смеётся в голос.

– Бедовый у тебя малец. Боевое крещение принял, теперь ему ничего нипочём.

Свалились в воронку, опять рядом бухнул.

– Переждём. Тута всего ничего: вона до той берёзы – и своя земля.

Проползли под колючкой – под проволокой. Кто-то позаботился – проход сделал. Нас ждали, из кустов окликнули:

– Стой! Кто идёт?

– До Вязьмы далеко? – крикнул провожатый парень.

– Меняй лошадей, – ответили. Это пароль у них такой был: вопрос – ответ.

По окопу пошли с солдатом, провожатый пополз назад. Дошли до землянки, в ней тепло – самодельная железная печка топилась. Перепеленала Серёньку, дала грудь. Поел и уснул, и я в сон, в дрёму. Стали другие беженцы подходить: Тина с ребятишками, другие. Нам «шрапнель» горячую принесли – кашу перловую. До чего вкусной показалась!

Дети, даже самые малые, всё понимали – никто не куксился, не гундел, глаза смотрели по-взрослому. Одну женщину осколок зацепил, в руку попал, так она ещё радовалась: хорошо, мол, что не в ногу – а то как бы дальше идти?

Пришёл комбат с солдатом. Чай пили, солдатский, из кружек алюминиевых. Потом пришёл ещё один, в белой ушанке, – носатый, худющий, простуженный, с горящими глазами. Подошёл к комбату, протянул ему игральные карты:

– У твоих отобрал – в очко резались.

Комбат положил карты на стол рядом с коптилкой. Носатый стал смотреть на нас, на беженцев. Тихо стало. Долго смотрел, мы чай допили.

– Ну, а документы у вас какие имеются?

Мы закивали головами, полезли доставать. Я показала ему справку, Серёнькину метрику и партизанскую справку Петракова. Долго читал, придвинув коптилку поближе, поднимал горящие глаза – смотрел в лицо, будто сверял что-то. Смотрел не мигая, подкашливал.

– Хм…хм… В партизанском отряде с января только?

Вернул бумаги мне, стал другой заниматься. Я документы спрятала, а сама всё на карты смотрю – на Петю захотелось погадать. Поймала взгляд комбата.

– Можно я погадаю? – указала на карты, тот кивнул согласно.

Носатый уставился на меня, замотал головой, вздохнул громко, закашлялся. Я взяла колоду, села на неё. Гадать меня научила подруга Кира, ещё в Ленинграде (мы вместе работали на «Светлане», и в общежитии наши койки рядом стояли), у неё бабка из цыганок была. Сижу на картах, про Петю думаю.

– А для чего сидеть-то на картах? – спросил носатый.

– В них же играли, а на таких картах гадать нельзя – соврут. А если посидеть на них, правду скажут.

– Очистятся они там, что ли, под задницей? Бред…

Я нашла червонного короля, положила перед собой, перетасовала хорошенько колоду, стала раскладывать. По картам вижу, жив мой Петя, и всё дороги у него, дороги – и ближние, и дальние… и всё по казённым домам. А куда же деваться: шофёр – вот и дороги.

Потом Тина попросила погадать, другие женщины – всем гадала. У этой, раненной в руку, такая чернота легла, я уж крутилась-вертелась, как могла, мрак этот на картах развеяла – хоть как-то, а обнадёжила. Одна женщина за гадание мне яйцо варёное сунула, другая – луковицу. Комбат две буханки черняшки разрезал и каждой дал по четверти, мне ещё и карты отдал. А носатый справки нам выдал: где фронт переходили.