Вадим Жук сочинил сборник, который заставит откликнуться даже немых. Или, по крайней мере, разинуть рот.

– И это все о нем? О Петербурге, то есть?

– Да.

– Антология. Мечта педанта. Академическая затея. Скучно.

– Не скучно!

Тогда по-другому:

– Есть в поэзии Петербург Блока, Петербург Ахматовой, Петербург Бродского. Теперь будет Петербург Жука? То есть, соревнование. Не слишком?

Тут я вынужден прервать беседу и заметить, что вопрос поставлен неверно. Соревнования в поэзии, конечно, случаются, но обычно это игры на отдыхе. По природе своей поэзия не соревновательна.

До некоторой степени можно представить соревнованием столетнее воспевание Царского Села. Правда, Пушкин, сам соблазненный возвышенным тоном XVIII-го века и давший начало этой гонке, не имел о ней понятия. Просто, типа, случайно махнул рукой, и все побежали. Не устояли даже такие замечательные, как Жуковский, Вяземский, Тютчев, не говоря уж о лицеисте Мише Салтыкове, который вскоре прибавит к своей фамилии псевдоним Щедрин. Так и пели хором о «бессонном соловье», «лебеде белогрудом», саде, скованном «броней алмазной», «золотом куполе» и «тусклом озера стекле».

При этом, надо сказать, царскосельский гусар Лермонтов не написал об этом «приюте муз» ни строчки, а Блок в сторону бегущих даже глазом не повел. Борьбу в цирке наблюдал с азартом, а в своем ремесле борьбы не признавал.

Анненский и Ахматова поступили мудро. Они просто сошли с этой беговой дорожки и стали с «истомной скукой» прогуливаться по своим переулкам и аллеям того «пленительного города», где был знатнейший кабак, рыжий рысак мчался вдоль дощатого забора, а у разоренной дачи пес бил хвостом по ельнику. Зато есть теперь в нашей поэзии Царское Село и того, и другой. Такие вот дела.

Секрет независимости, свободы, а, стало быть, и оригинальности прост: автор этого сборника не посещал Петербург, а проживал в нем. Жил, то есть. То есть, он не наемный, а естественный патриот города. Житейский патриот (а других, по правде, и не бывает). Внимательный к деталям, обвешанным бубенцами и колоколами воспоминаний, больше склонный не к одам и слоганам, а к тихой речи, шуткам и размышлению.

Здесь ему случалось дружить, влюбляться, воспитывать и вразумлять сына Ваню. Я уж не говорю: «Давай Моховую, давай Рубинштейна / С горла́ / Подруга, сестричка – бутылка портвейна – / Дотла» – ностальгия по отечественному варианту гусарства, с экзистенциальным привкусом хоть Бостона, хоть Парижа: «К реке по гранитным предательским сходням / Сойдём. / И мы не сегодня, ещё не сегодня / Умрём».

Стиховая картинка качается. Любовь записывает свои петли в двух пространствах и в двух временах. Хмелеет на чертовом колесе вечности и одновременно стрелой летит вверх (вниз) по календарю. С одной стороны – юность кудрявая:

С другой – юность седая (и здесь с удаленных страниц календаря окликают топонимические позывные):

Как любовь не сшить без пустяков и соринок, так и жизнь складывается для петербуржца из пазлов этого города, который и сам сложен из булыжника пролетариата, фантазий ампира и барокко, твердого «ч», осени холодной, как «Калевала», Черной речки и Мойки, ямбов Пушкина, молодости отца-артиллериста, надписью на итальянском языке в хлоркой пахнущей уборной «Любви все возрасты покорны»…

Петербуржцы с улыбкой слушают со времен Достоевского пущенную сплетню о том, что Петербург фантомный город, декорация, сооруженная не для жизни человека. Не потому с улыбкой, что в ней нет толка, но толки эти не про нас. А значит, никакого постмодернизма на сцене. Пусть декорации остаются на своих местах. Здесь случилась наша жизнь.

Автор жил в этом городе, потом город переселился в его память и он продолжал жить в этом городе. Поэтому: «Три московских меняю тоски на одну петербургскую грусть». Поэтому, даже если вместе с болотным смрадом город когда-нибудь (не дай Бог, конечно) поднимется вверх и исчезнет вместе с нашей любовью, для нашей жизни это уже ничего не изменит. Ведь и в этом случае мы не расстанемся, а исчезнем вместе. Дело житейское.