Боярские дворы с хоромами, амбарами, клетями, заборами высокими. А церквей по Москве не счесть…
Санька ожидал увидеть молодого великого князя в Москве, однако, узнав, что государь отправил его в Новгород, был удивлён. Тем паче что с Иваном снова поехал дьяк Посольского приказа Фёдор Топорков.
Значит, Иван Третий остался недоволен деяниями молодого князя в Новгороде, его первым посольством. Да и угодил ли? Письмо государя дьяк посаднику вручил, ответ новгородцев у великого князя неудовольствия не вызвал. Тогда отчего послал молодого великого князя сызнова в Новгород? Отправил по первой оттепели, когда после зимних морозов открываются болотные хляби и дороги становятся опасными и почти непроезжими?
Задумался Санька: видно, не всё посольство как надо правил княжич Иван, чего-то не исполнил. Вот и пришлось тому снова отправляться в Новгород…
Вспомнил Санька первую поездку в Новгород, опасные топи и гати, какие предстояло преодолеть молодому великому князю. И захотелось служивому отроку Ненашеву быть вместе с ним, а коли потребуется, и трудности сообща преодолевать. Уж кто, как не Санька, так хорошо знал молодого князя Ивана.
В те отдалённые времена, в XIV–XV веках, фамилии на Руси только образовывались и людей звали по имени, самое большее – добавляли отчество. А женщин, как правило замужних, с прибавлением имени мужа.
Когда Исаак Андреевич Борецкий женился и ввёл в свой боярский дом довольно неказистую, но крепкотелую девицу Марфу с не по-женски широкими надбровьями, он, избранный новгородским вечем посадником, душевно терзался, опасаясь, что, когда смерть приберёт его, Марфа не сбережёт накопленного им добра.
Но она, родив ему дочь и сыновей, оставшись вдовой, так повела хозяйство, что вскоре подмяла под себя весь богатый север с его сольницами и ловами, амбарами и коптильнями.
Усадьба Марфы-посадницы всем новгородским теремам терем. Рубленный из лучших пород дерева в два полновесных яруса, с оконцами, где стекла отливали и серебрились в любую погоду. Девки не сидели без дела, и дворовые мужики не гуляли. Знали, у Марфы хлеб отрабатывать надобно.
А за всем этим догляд вёл дворецкий. Злые слухи давно по Новгороду гуляли: дескать, меньший Марфин сыночек чем-то на дворецкого Прохора смахивает. Однако то были все разговоры, а, как известно, Марфа всех в кулаке своём держала, не только семью, но и дворовых, и работников.
В то утро, призвав Дмитрия в свою горницу, Марфа слушала отчёт о его поездке к великому князю литовскому.
Сурово сдвинув брови, она допрашивала сына, то и дело замечая:
– Не части, сказывай обстоятельно, как ехали, где ночевали и не вёл ли ты какие разговоры с кем?
Встряхивая кудрями, Дмитрий пересказывал матери со всеми подробностями путь, какой проделали они с Архипом. Одно утаил: как, возвращаясь, завернул в шинок, щец горячих похлебать, и там случилось такое…
Однако Марфу не то интересовало. Она ждала услышать рассказ о том, как воспринял Казимир желание бояр новгородских стать под его руку.
Насупившись, Марфа постукивала ладонью по аналою.
– Так что, готов ли Казимир взять Новгород под свою руку и станет ли защищать нас от Москвы?
И насторожилась, услышав, что Казимир готов взять под покровительство Новгород, ежели жители поклонятся великому князю литовскому. На вече попросят, и тогда он, Казимир, примет Новгород, как принял русских князей Вяземских, Глинских и иных, веру их оставил, землями наделил и вольностями жаловал.
Слушала Марфа, а Дмитрий не понимал, как мать к словам Казимира отнеслась. У него давно уже сложилось мнение: от Москвы Новгороду подалее надобно держаться. В Новгороде они, бояре да люди торговые, – хозяева, как порешат, так тому и быть. А под власть великого князя Московского попадёшь – и вольностям конец. Нет, не по пути новгородцам с Московией…
Голос матери прервал размышления Дмитрия:
– О чём задумался? Поди, мысли грешные одолевают? Ты не жеребёнок-стригунок, как Федька. У того в голове одни девки. Тебя жизнь вольная Господина Великого Новгорода должна заботить. Вишь, как Москва замыслила подмять нас. Да не по зубам Новгород ей. Новгородцы – сила и постоять завсегда за себя готовы… А что до сказанного Казимиром, то мы согласны, ежели литовский князь вольности наши сохранит: вече, колокол вечевой, который от времён далёких предков наших люд созывал и в беде, и в радости…
Замолчала, дыхание перевела. Палец подняла:
– Ты, Митрий, к шатунам-бражникам, какие по Новгороду бродят, приглядывайся. Им бы на вече противу Ивана, великого князя Московского, кричать. Пущай орут: «Не хотим Москвы, неволи московской! Казимира Ягайловича просим! Литву признаем!..» А деньги на тех шатунов попрошу у Ивана Лукинича из казны городской. Коли откажет – он посадник прижимистый, то от своей бедности оторву, на пользу Новгороду Великому не поскуплюсь… Не жалей, Митрий, денег.
И повелела жестом:
– Ступай. А бражников наставляй, чтоб они на Борецких не указывали. Не кивали, что их рук дело, они за Литву тянут!
Повременив, сказала резко:
– Мы, Борецкие, голос подадим, когда наш час пробьёт.
Затишье на архиепископском подворье новгородского Детинца. Бесшумными тенями скользят служки, редкие свечи горят по палатам. Последние дни отвёл Всевышний архиепископу Ионе.
Всё в руце Божией, как записано в Евангелии, и дела человеческие, и жизнь. От рождения и до смертного часа человек ходит под всевидящим оком Господним.
Дела свои праведник Иона вершил, памятуя о том, думы тому подчинял. И когда службы в храмах правил, и когда с проповедью к миру обращался, и когда буйное вече словом Божьим укрощал…
А в молодые лета в кельях старческих прислуживал либо в скиту жил и власяницу носил, гордыню смиряя, – о том всегда помнил.
Но вот настал час, и призывает его Господь. Иона обращается к Всевышнему:
– Господи, услышь меня, кающегося. Праведно ли жил, грешно ли, суди меня мерой своей…
У ложа умирающего стоял владычный ключник Пимен. Старец крепкий, властный. Давно добивался он, чтоб назвал его Иона своим восприемником. А тот молчит. Видно, видит, что Пимен ярый недруг московскому митрополиту и радетель Флорентийской унии.
К дыханию владыки прислушивался весь Великий Новгород, и новгородцы тоже судили Иону всяк своей мерой…
С тем и ушёл в мир иной владыка Иона.
Прощально звонили церковные и монастырские колокола. Новгород и русская земля скорбели по архиепископу Ионе…
В малой молельне, где сводчатые потолки напоминали монашескую келью, неистово крестилась Марфа Борецкая. Тускло тлела лампадка. Грузная, крупная Марфа, стоя на коленях, шептала слова молитвы. Но порой голос её смолкал, и она начинала бормотать своё. О чём она говорила в такую минуту? Может, продолжала давний спор с преставившимся Ионой о вольностях Новгорода Великого? А может, каялась в грехах своих и просила у Господа прощения?
Потом было отпевание и тризна в трапезной Юрьевского монастыря, где Марфа сидела по одну руку с владычным ключником Пименом, по другую – с посадником Иваном Лукиничем, маленьким, с виду простоватым стариком, с редкой, посеребрённой временем бородкой. Марфа говорила ему вполголоса:
– Праведный был Иона, да о Москве боле пёкся, чем о Новгороде вольном. Не доведи нам ещё подобного владыки, Господи.
На что посадник Иван Лукинич отвечал тихим елейным голоском:
– Твоими бы устами, Марфа Исааковна, мёд пить.
Глава 6
В один из таких дней, омрачённых смертью архиепископа новгородского, подъезжал к городу великий князь Московский Иван Молодой.
Ещё в дороге, прознав о кончине владыки Ионы, дьяк Фёдор, сокрушаясь, говорил:
– Не ко времени скончался он, ох как не ко времени. Кому грамоту государеву вручу? Иван Васильевич наказывал непременно владыке Ионе вручить.
Неожиданно посмотрел на молодого великого князя:
– Княже, не след нам ноне в Новгород въезжать, остановимся в каком-нибудь монастыре пригородном, в гостинице монастырской. Поглядим, как нас новгородцы встретят. Да и встретят ли?
