На кровати, вокруг которой было слишком много различных приборов, капельница и абсолютно пустая тумбочка, лежал Ньют. На лице его были синяки и ссадины, левая рука была замотана в гипс, все остальное было скрыто одеялом.
- Привет, Томми.
Ньют улыбнулся, хотя для него это было больно. Глаза парня по-детски радостно светились от счастья. А Томас не мог сдвинуться с места. Ньют жив. Вот он. Он дышит, говорит. Живой. А ведь виолончелист так боялся никогда не услышать этот хриплый голос. Так боялся прикоснуться к рукам и почувствовать холод.
Томас преодолел расстояние между дверью и кроватью, становясь прямо около стула, приготовленном специально к приходу гостей.
- Я… - брюнет сглотнул, пытаясь подавить слезы. - Я боялся никогда больше не увидеть тебя.
- Идиот, - Ньют чуть покачал головой, тут же морщась. Для Томаса это не осталось незамеченным. - Прости, что я был так неосторожен.
- Теперь неважно, - Том аккуратно провел пальцами по правой руке Ньюта, чувствуя тепло его кожи. - Все ведь хорошо?
Ньют отвернул голову от Томаса и посмотрел в потолок. Брови были сведены к переносице, а в глазах отражался страх.
- Томми… - блондин тихо окликнул парня. - Я не могу пошевелиться.
Комментарий к Глава 13
*Песня:Tractor Bowling-Время
К сожалению, сначала вышел небольшой конфуз и глава была выложена не полностью. Простите, автор просто рукожоп. Все исправлено.
========== Глава 14 ==========
Автор рад, у его фанфика появился трейлер *ОООООО* Посмотреть его можно, перейдя по ссылочке: http://www.youtube.com/watch?v=8oApwZ3NAA4
За такое чудесное видео огромное спасибо Вале :* Я очень ей благодарна.
Возможно, в скором времени у “Рисуя тебя” появится обложка и собственный плейлист. Также хочу сказать, что на самом деле конец фанфика не так уж далеко, так что хочу поблагодарить тех, кто читает, ждет проду, поддерживает меня отзывами, подарками и оценками. Спасибо большое :3
Всегда Ваша
Афа
Зима в этом году пришла прямо по календарю. Первого декабря Ньют почувствовал снежинки на лице и руках. Снег падал крупными хлопьями и медленно таял, соприкасаясь с кожей.
Томас катил инвалидную коляску по засыпанному снегом тротуару, а художник ждал его на лавочке около больницы, радостно щурясь и ловя языком снежинки. В этот момент Ньют выглядел таким ребенком, что у Томаса защемило сердце. Ведь только сейчас он осознал… Они действительно еще были детьми. Всего лишь девятнадцать лет, казалось бы, уже совершеннолетние. Но еще ведь дети! За что им всё это? Будто жизнь специально подкидывала одно испытание за другим, проверяя их на прочность, на доверие. Они выдержали. Они вместе. Теперь они доверяют друг другу. Но какой ценой это досталось?
Сегодня, первого декабря, Ньюта наконец-то выписали из больницы. Парень провел там почти два месяца, закованный в гипс и бинты. Теперь гипс сняли и с ноги, и с руки. В ноге были пластины, которые предстояло снять лишь через год, а рука до сих пор была перемотана, и Ньют был счастлив, что он не левша. Врач сказал парню, что будь эта рука его основной рабочей, то о рисовании можно было бы забыть навсегда. Эта новость настолько ошарашила художника, что последующие дни он молчал, постоянно что-то рисуя в альбоме. Лишь на третий день Томасу удалось разговорить своего парня (то, что у них отношения, ни один из парней не мог принять до сих пор). Ньют, проводя руками по лицу, говорил так, будто его прорвало:
- Я не могу ходить, Томми. Я прошу, нет, умоляю, не говори этого ни Терезе, ни Минхо. Я не хочу, чтобы они знали. Лучше потом. Ты ведь понимаешь, я не хочу жалости. Воротит от нее. Да, я не могу ходить. Но если бы еще не мог рисовать? Я и так калека на всю жизнь, кому нахрен такой нужен?
Томас не стал говорить Ньюту, что тот ему нужен. Слова сейчас бы сделали намного хуже. Вместо этого виолончелист сжал руку блондина, коротко его поцеловал, а потом, встав, взял стоявшую в углу виолончель, начиная играть. Инструмент брался в руки редко, не до этого было Томасу. Он ходил по множеству юридических агентств, по множеству больниц, отсуживая невиновность Ньюта в аварии и его инвалидность. Уладить ситуацию удалось, но ради этого брюнету пришлось сделать то, что сломало его гордость. Ему пришлось позвонить отцу и попросить его помощи. Отец его всегда был широко известен среди адвокатов не только своего города, но и многих других. И только он мог сделать так, чтобы дело не довели до суда, иначе бы на суде всплыл тот факт, что Ньют – участник нелегальных гонок. И большая часть вины все-таки была на нем. В смерти водителя парень, конечно, виноват не был, но вот авария… Тут был полностью виноват блондин. Томас это осознавал, а потому через неделю после аварии позвонил матери. Впервые за три месяца он услышал ее голос. Женщина была удивлена. Она не плакала, не сказала, что скучала, ведь по ее голосу было слышно, что она безумно скучала по сыну. Он по ней тоже. Но на душещипательные беседы просто не было времени, а потому Томас все-таки попросил дать трубку отцу. И вот тогда был самый сложный разговор в жизни парня. Ему приходилось объяснять отцу все мелочи, с трудом утаивая тот факт, что Ньют приходился ему не просто другом. После долгого разговора, выслушав всё, что требовалось от самого Томаса и от Ньюта, парень смог немного успокоиться. Когда же все окончательно было улажено, виолончелист смог чаще приходить в больницу. И играть художнику несмотря на то, что в больнице запрещалось шуметь. Но ведь музыку нельзя было назвать шумом, да и пациентам из других палат нравилось, а потому ничего не мешало Томасу играть песни своих и Ньюта любимых групп.
Сегодня виолончелист играл «Young and Beautiful» Ланы. Пришедшие на музыку пациенты из других палат, против которых парни совершенно ничего не имели, завороженно смотрели на то, как тонкие пальцы виолончелиста перебирают струны и ловко водят по ним смычком. Музыка завораживала каждым своим звуком. Откуда со стороны послышалось тихое, а потом всё более нарастающее пение. Обернувшись в сторону дверей, Ньют заметил белокурую девочку с огромными карими глазами. Она сидела в инвалидное коляске и, водя в воздухе правой рукой в такт песне, подпевала. Так продолжалось две недели, девчушка, которую звали Элли, каждый день приезжала к Ньюту. Однажды она, краснея от смущения, попросила художника нарисовать ее.
- Я передам портрет маме, когда встречусь с ней там, - девочка мотнула головой вверх, - на небе.
Ньют чувствовал, как глаза защипало, но, протерев их, он улыбнулся девочке. И нарисовал ее. Это был второй портрет в его жизни, который действительно был красивым. Элли, в отличие от Томаса, который постоянно ерзал, сидела спокойной, ровно держа голову. Ее белые кудри лежали у нее на плечах, перевязанные ярко-синей ленточкой. Изобразить этот цвет было нельзя, потому что у Ньюта, к сожалению, не было цветных карандашей. Но он пообещал, что как только они у него будут, он обязательно раскрасит этот рисунок. Но он не успел. Через два дня Элли не стало. Ее маленькое сердечко не выдержало.
Именно тогда Ньют почувствовал, что он сломлен. Он жив. А зачем? Ведь та маленькая девчушка, заслуживавшая жизни намного больше, была теперь мертва. Ньют опять замолчал на несколько дней. Врач, совершавший осмотр несколько раз в день, поставил диагноз, прозвучавший совершенно ожидаемо: депрессия. Помимо множества лекарств и капельниц, что принимались до завтрака, после завтрака, до обеда и после, до ужина и после него, перед сном, а то есть постоянно, теперь еще прибавились и антидепрессанты с множеством побочных эффектов. Ньют худел и бледнел на глазах, отказывался от еды, почти не спал. Его приходилось уговаривать, как ребенка. Парень даже забросил рисование. Он больше не пытался даже сесть, хотя до этого он очень хотел и пытался это сделать. Теперь же наступила полная апатия. Томас вытащил Ньюта из этой депрессии, вернул его в состояние более менее близкое к нормальному. Но упадок сил и худоба остались вместе с художником, а потому, когда его выписывали, Томасу не составило труда вынести Ньюта из больницы на руках. Парень был необычайно легким, будто весил не больше маленького ребенка.
