… Когда Томми кончает, развернув меня лицом к себе, выплескиваясь мне на живот, он нежно шепчет мне в губы мое имя, то, как сильно любит меня, и я всем своим нутром чувствую ту дрожь, которая проходит вибрацией по его телу. Он помогает закончить мне рукой, целуя каждый сантиметр моих плеч, ключиц, перехватывая мое дыхание.

В голове пусто. Я оседаю на кафельный пол, почти не чувствуя простреливающей боли, которая поначалу вспыхивает, но потом утихает. Томми ловит меня, берет на руки, хотя отнюдь не самый легкий человек, и несет в кровать.

— Хочешь кушать? — спрашиваю я и смеюсь от того, насколько это неуместный вопрос. Томми спускает меня на пол, и я, чуть пошатываясь, иду к кровати.

— Хочу, — улыбается мне парень. — Я принесу?

Я киваю, падаю на кровать и тут же заворачиваюсь в одеяло. С улыбкой смотрю на своего парня. И думаю о том, что если Бог есть, то может ли он сделать так, чтобы Томми всегда улыбался? Неважно, рядом со мной он, или найдет себе кого-то еще. Господи, прости мне все мои грехи. Просто сделай его счастливым.

Но Бог всегда глух к моим молитвам.

========== sequel. Сломанные III ==========

Передо мной лежат два билета. Оба на имя Томаса. Один билет — пропуск в Канаду, к которой я питал самые лучшие чувства, оставшиеся в моем сердце после небольшого путешествия туда в мои десять лет. Тогда мы были нормальной семьей: отец, еще не погрязший в работе и не ненавидящий меня, мама, пока что не запуганная худая женщина, боящаяся позвонить своему сыну, потому что угрозы мужа висят над ней подобно дамоклову мечу.

На втором билете пунктом назначения является Италия. Неизвестная мне, но сулящая моему Томми лучшую жизнь, чем та, которую я задумал для него. Я не могу так. Я не могу засунуть его в четыре больничных стены, зная, что ему может стать хуже. Но и оставить его одного в стране, где никого нет я тоже никогда не смог бы. Поэтому я набираю номер матери, с которой мы последнее время общаемся все чаще и чаще. Непривычное чувство родственности, материнской заботы дергается внутри меня, доводя до тошноты. Только это неприятный ком в пищеводе, это некая небольшая тяжесть в области солнечного сплетения, которая трепещется там, когда я говорю с матерью. Она называет меня сыном, и я слышу, как ее голос дрожит, будто она вот-вот расплачется. Но сказать ей всего одно слово — «мама» — не могу. Будто что-то мешает, ставит шлагбаум между моими связками.

В динамике телефона раздается всего несколько гудков. Я слышу голос матери, делаю звук чуть тише. Сам говорю в полголоса, потому что в соседней комнате спит Томми. Мы сегодня уезжаем из дома Бренды. Я наконец-то увижу Ариса…

— Ньют, сынок, ты взял билеты?

Я слышу, как мама тоже снижает громкость голоса. Видимо, опасается, что отец услышит.

— Да.

— И что же ты выбрал для него?

Я отвечаю маме почти шепотом, в ответ слыша:

— Да, я тоже думаю, что там будет лучше. Ты очень заботливый, солнышко, ты сделал правильный выбор.

***

Я наблюдаю за тем, как Ньют ведет машину. Одна рука лежит на руле, второй он держит сигарету, иногда стряхивая пепел за окно, которое чуть приоткрыто. И через это небольшое пространство засекает дождь, попадая Ньюту на лицо. Он такой красивый… Под глазами залегли тени от недосыпа, нос стал чуть острее, как и скулы. Но вместе с тем его лицо приобрело те черты, которые приобретает лицо парня, когда он из мальчика превращается в мужчину.

Мне хочется протянуть руку к Ньюту, коснуться его волос, но в последний момент я замечаю, что нас обгоняет машина. Та машина, которая буквально недавно взорвалась перед нами. Из горла вырывается крик, я хватаюсь за руль, пытаюсь выкрутить его вправо, чтобы съехать с трассы. Я понимаю, что делаю что-то не так. Дождь, плохая видимость, скользкая трасса. Мы погибнем. Мы разобьемся.

Я слышу визг тормозов и открываю глаза. Никакого дождя нет. Нет никакой машины. Мы просто стоим на обочине, на одной из трасс. Я все также сижу на пассажирском сиденье, прижатый к спинке ремнем безопасности, который Ньют каждый раз застегивает на мне, когда я отпираюсь. Я все тот же Томас, рядом со мной все тот же Ньют. Только он смотрит на меня таким странным взглядом…

— Томми, — его голос дрожит и срывается на хрип. — Ты не пугай меня так больше.

Я хочу спросить, что случилось, но сам начинаю понимать. Но прежде, чем я начинаю строить догадки, мой парень закуривает и говорит:

— Ты начал кричать во сне. Что-то похожее на «это они, та машина». Потом пытался за руль схватиться, — он выпускает дым в салон машины, открывая дверь. В салон врывается порыв свежего воздуха. — А потом у тебя начался припадок. Томми, помнишь, ты говорил, что из машины выносили тела блондина и брюнета?

Я киваю, сглатываю накопившуюся слюну. Хотя мне кажется, что во рту пустыня, невыносимо режет пересохшее горло.

— Томми, солнце… Тела полностью сгорели, ничего не было бы видно. Тебе показалось. Это была просто… галлюцинация.

— Нет! — я вскакиваю, и ремень врезается мне в плечо. — Я точно помню!

— Да нет же блять! — Ньют бьет рукой по рулю, чуть не роняя сигарету. — Не было этого, Томми, пойми! Ты не мог видеть тела, их выносили в мешках. Я встал так, чтобы тебе не было видно. Тебе. Просто. Показалось.

Я зарываю пальцы в волосы. Чешу макушку, будто под этой частью черепа засели тараканы, которые своими лапками вызывают зуд.

— Ньют, — я еле говорю, потому что если я чуть повышу голос, он услышит. Услышит, что я на грани истерики. — Это опять началось?

Его теплая рука обнимает меня. Он зарывается носом мне в волосы, целует и шепчет:

— Похоже так. Надеюсь, ты сможешь меня простить, Томми.

Ньют что-то достает из бардачка. Мне на колени ложится паспорт с вложенным в него билетом. Вот и все.

***

Весь оставшийся путь я чувствую всю тяжесть прощания. Томми постоянно сжимает бледные пальцы в кулаки. Костяшки белеют, а на ладонях потом остаются лунки от ногтей, которые со временем начинают кровоточить. Я хочу как лучше. Я хочу, чтобы он был счастлив.

Все сейчас пропитано невыносимой горечью. Мы едем молча, молча снимаем номер в хорошем отеле, что редкость в последнее время для нас. Секс у нас тоже немой. И это не страсть без слов. Это немая истерика.

Я вытираю ладонью слезы с лица моего Томми. Целую его заплаканные скулы, целую шею. Обнимаю его, прижимаю к себе. Мы прощаемся, молча, навсегда.

Я вхожу в его худое податливое тело, и на секунду с губ моего мальчика срывается стон. В его карих глазах загорается былая искра, но тут же гаснет. Я целую его снова и снова, аккуратно двигаюсь, заставляя его снова стонать. Чтобы услышать хоть что-то, что он все еще живой. Пока что мой. Но каждый стон — это не знак, что ему хорошо. Это крик отчаянья.

Томми обхватывает меня ногами, притягивая к себе, вынуждая войти глубже. Я вижу, что ему больно. Но он не дает отстраниться, наращивает темп, царапает короткими ногтями мне плечи.

Когда мы кончаем одновременно, я падаю на своего мальчика… И не чувствую, кажется, ничего. В этот момент моя душа вывернута наружу, вытряхнута, опустошена.

Лишь позже, куря на балконе, пока Томми в душе, я осознаю. Есть лишь одно чувство во мне — ненависть. Я ненавижу себя.

Дорога в аэропорт заняла бы на машине минут десять. Но мы идем пешком. Держимся за руки. Я сжимаю тонкие пальцы Томми и каждую минуту их целую. Еще никогда раньше мне не было так плевать на окружающих, как сейчас.

Томми пытается улыбаться. Получается натянуто, в его глазах постоянно блестят слезы. Я очень хочу пообещать ему, что приеду. Совсем скоро мы снова будем рядом. Но я не могу ему лгать. Не сейчас.

Пасмурное небо давит, как будто атланты ранее держали небо, а сейчас решили обрушить его на нас.

— Ты меня бросаешь? — внезапно заданный вопрос заставляет меня вздрогнуть.

— Прости, что? — я отпускаю пальцы Томми, но следом хватаю его за запястье. Не сильно, но ощутимо. Свожу брови, чувствуя, как напрягается каждая мышца лица.