Кому я вру?! Даже если я буду запивать воспоминания о нем алкоголем, если я буду обдолбан до невменяемого состояния, я буду помнить его. Даже через тысячи километров меня будет тянуть сюда, чтобы забрать Томми отсюда.

Я прохожу в его комнату, тихо открывая дверь, чтобы не разбудить. Карие глаза закрыты, и я из последних сил держусь, чтобы не поцеловать эти длинные ресницы, эти приоткрытые во сне губы, чтобы не коснуться родинок. Потому что если я сделаю это, то не смогу уехать. Останусь здесь, всего лишь отсрочив неизбежное.

Я подхожу к кровати и оставляю на ней пачку сигарет и зажигалку. Смотрю на Томми, чувствуя, как недавно появившееся сердце заменяется прежней образиной. Шепчу, хотя горло сдавило будто канатом, говорю эти слова, которые, наверно, больше никому не скажу:

— Я люблю тебя, Томми.

Я выхожу из его комнаты, беру чемодан и спускаюсь. Не оборачиваясь, даже не зная, что там, в небольшой комнатке, заставленной книгами, такой убранной, хотя последнее время мы жили там вдвоем, Томас не спит.

На первом этаже меня ждет водитель. Он держит в руках папку с моим личным делом, которую я хочу сжечь. Хочется разреветься, как ребенку, затопать ногами, но я равнодушно киваю водителю, накидываю поверх бежевой рубашки черную парку и выхожу навстречу холодному февральскому ветру. Сажусь в черный Mercedes, который привез меня сюда, в это здание, напомнившее мне впервые средневековый замок.

Мы едем, и за моей спиной остается целый эпизод моей жизни, остается вся боль, остается мое сердце.

Там остается Томми, моя вторая и последняя любовь.

Уже сидя в самолете я позволяю себе расплакаться, кусая губы и сжимая в руках края куртки и новый телефон, выданный мне водителем.

Айфон блещет своей новизной, и мне хочется выкинуть его к черту с высоты птичьего полета. Потому что контакты пусты, в них нет номера с нежной, пропитанной любовью подписью: «Томми».

========== Часть 22 ==========

кому-то фольга и бутылка,

кому-то нужна монета,

кто-то зависит от кокса,

кто-то — от человека.

наркотик бывает разный,

зависимость — точно так же,

ты скажешь «я независим».

поверь мне, зависим каждый

Хлопок двери звучит как выстрел. И убивает так же, как будто предназначенная мне в сердце пуля. Я сжимаю в руках одеяло, сворачиваюсь калачиком и пытаюсь осознать, что я теперь один. Снова.

«Я люблю тебя, Томми», — эхом звучит в голове.

Я касаюсь пальцами своей щеки, чувствуя слезы. Сколько же их было уже пролито в этих стенах только за последние дни? Сколько боли мы пережили здесь, вместе? А теперь я один, кутаясь с головой в одеяло, кусая губы, хрипя, а не всхлипывая, терплю пустоту между ребер. Эта пустота причиняет дискомфорт, давит, не дает успокоиться и дышать.

Я нахожу силы встать только на следующий день. На кровати я обнаруживаю пачку сигарет и зажигалку. Его. Держу их в дрожащих руках, как самое святое, а потом убираю в потайной ящик стола. Подальше, чтобы не видеть, чтобы не мучить себя. Мне совершенно не хочется подавать хоть какие-то признаки жизни, но я заставляю себя подняться, сходить в душ и посмотреть на себя в зеркало.

Ничего от прежнего меня. Пустая, изуродованная оболочка. Я прислоняюсь лбом к зеркалу и смотрю в свои покрасневшие глаза. Кажется, в левом скоро лопнет сосудик. Оттягиваю веко, замечая, какие синяки залегли на моем лице.

Следом я делаю то, что рано или поздно придется делать. Я одеваюсь, беру пакет для мусора и иду в комнату, где еще сутки назад был Ньют. Здесь все пахнет им: его сигаретами, его парфюмом.

Я подхожу к столу, беря в руки лежащий там телефон. Провожу пальцами по первой трещине. Она из-за того, что ему отрезали доступ к интернету, соц. сетями и прежним связям.

Провожу пальцами по вмятине на правой стороне панели. А это отец ему сообщил, что аннулировал карточку, которой потом мы равняли дорожки кокаина. Каждая царапина, каждый скол — маленькая история. Я вытаскиваю из телефона сим. карту и разламываю ее пополам, чувствуя, как острые края пластика режут пальцы. Кидаю в мусорный пакет, куда следом отправляются вещи, которые все пропитались его запахом. Я хочу оставить их себе и как сентиментальная девчонка подносить ткань к лицу, чтобы почувствовать запах, который он оставил на этих вещах. Но я не позволяю себе эту слабость. Безжалостно выкидываю вещи, под которым на полке лежит шприц с голубой жидкость. На дне какой-то осадок, и я снимаю колпачок с иглы. Жму на поршень, выпуская лишний воздух и немного жидкости, подношу к вене. И чувствую едкий запах, от которого по спине бегут мурашки. Запах, который навеки у меня будет ассоциироваться с вечными мучениями. Воняет уксусом.

Я откидываю шприц, как будто он раскаленный. Тонкое стекло бьется, и голубоватая жидкость выливается. Уксусный запах распространяется по всей комнате, и я вытираю эту лужу одной из футболок, закидывая потом все в пакет, который потом плотно завязываю.

Я ношу разбитый айфон Ньюта с собой. На занятия, на сеансы к психологу. Кстати, Ава Пейдж говорит, что у меня депрессия.

Я ей не верю. У меня нет депрессии. Потому что я умер изнутри, я не могу заболеть, не могу грустить, я чувствую ровным счетом ничего. Просто дышу, ем, существую.

Через неделю мне объявляют, что меня переселяют. И я впервые за это время оживаю, чтобы обругать одного из учителей, который объявляет это. Потому что переселяют меня к Поултеру. К тому самому, что убил маленького Чака, вонзив ему нож в живот, к тому самому Поултеру, который стал причиной ненависти между братом и сестрой. Я кричу, что никогда в жизни не буду даже дышать в одной комнате с убийцей.

Мне прописывают новые успокоительные. После них я становлюсь овощем, и даже мой сатириазис, затихший, пока рядом был Ньют, сначала вспыхивает вновь. И я иду к Минхо, припадая, как последняя шлюха, к его коленям, умоляю помочь мне. Мое сердце разрывается, потому что я предаю Ньюта. Вот только он тоже предал меня. Уехал. Оставил меня здесь, хотя обещал вытащить из этой чертовой дыры.

Меня окончательное добивают слова Минхо:

— Нет. Чтобы приехал очередной твой хахаль и набил мне морду?

Я не могу объяснить почему, но эти слова задели меня. От меня просто отвернулся еще один человек, клявшийся мне в любви. Чего тогда стоят ваши слова? Они просто выкинуты в пустоту.

Я забил на все вокруг. Бездумно хожу на занятия, механически записывая конспекты. Бездумно сижу на сеансах психотерапии, ставшей еще более нудной, чем раньше.

— Томас, нельзя впадать в депрессию. Ты же хороший мальчик…

Эту воду мне льют в уши день изо дня. Я сижу, смотрю в окно, периодически кивая, будто слушаю. А в моей голове проносятся вихрем воспоминания, как крепкие руки держали мои, как нежно проводили по моему телу.

И вспоминая это, я каждый раз давлюсь так и не выплаканными слезами.

Проходит месяц. За окном апрель. Я вижу, как цветут деревья, слышу, как шумят листья. И медленно гнию. Сижу в столовой, глядя на голубое небо сквозь широкие окна, вяло гоняю по тарелке кусочек жареной картошки, который уже просто не лезет в глотку.

Я слышу цокот каблучков и чувствую теплые девичьи губы, накрашенные блеском, оставляющие липкий след на моей щеке. Бренда садится на стул напротив меня, и я смотрю на ее ярко накрашенное личико, зная, что под этим слоем штукатурки типичной «секретутки» скрываются морщинки и синяки под глазами.

— Томас, ты опять только кофе питаешься? — девушка кивает на кружку, стоящую рядом с тарелкой и опустошенную уже наполовину. Берет в свою тоненькую ручку кружку, отпивает глоток и морщится, отчего пудра на ее лице на переносице и лбу выделяется особенно четко. — Как ты пьешь эту дрянь?

— Не нравится — не лезь, — не зло, как-то равнодушно произношу я.

— Не будь букой, Томм…

Я резко вздрагиваю. Томми. Так она хотела меня назвать. И я чувствую, как внутренности переворачиваются и ухают вниз. Сжимаю в руке вилку, чувствуя, как тонкие края алюминия впиваются в кожу.