— До конца жизни ты будешь перед ним виновата. И не искупишь это даже заботой, если вдруг начнешь ее проявлять. Его наверняка увезут. И если я приеду и узнаю, что ему плохо, я тебя убью.

Я выхватываю конверт из рук девушки, которая еле дышит, давясь слезами. Ее нижняя губа-истеричка трусится, и она пытается унять эту дрожь, прижимая руки ко рту.

Я запихиваю бумагу в карман джинс и уже заранее знаю, что там. Глянцевая бумага внутри легко мнется и издает чуть хрустящий звук, когда я сажусь.

Спустя полчаса выходит врач. Это женщина средних лет, с убранными в косу-ободок волосами. Она говорит с нами не с презрением, как все ее коллеги, а с какой-то почти материнской добротой.

— Мальчонка жить будет, — голос у женщины приятный, мягкий. — Правда связки повреждены, но говорить сможет. Не сразу, но сможет. Слизистая, конечно, сильно повреждена, но операция вряд ли потребуется. Все, что мы могли сделать, мы сделали. Скоро приедут родители?

Тереза кивает головой и выдавливает:

— Мама сказала, они приедут к утру.

Я только сейчас замечаю, что за окном уже стемнело. Небо не черное, как обычно, а какого-то багряно-красного цвета. Будто перед сильной грозой.

— Ну ничего, оклемается, милая, твой брат сильный. Просто нужен будет уход и временная госпитализация.

Тереза начинает плакать, не так, как раньше, навзрыд, а тихо, неслышно всхлипывая. О ее слезах свидетельствуют лишь подергивающиеся плечи. Врач подходит к девушке и обнимает ее, как дочь, прижимая к своему пухлому плечу большими руками.

— Ну же, не плачь, что ты.

— Это я виновата, — Тереза вытирает нос рукой. — Я виновата, это я оставила уксус в комнате, я…

Да, она виновата. И если бы не она, Арис бы не истекал кровью из обожжённых кислотой губ, не задыхался бы у меня на руках, не плакал бы от боли, чувствуя, как выжигается внутри него слизистая, желудок, как уксус разрушает кровь. Для глобальных последствий хватает всего около тридцати-пятидесяти миллилитров.

Женщина говорит, успокаивающе поглаживая Терезу по копне черных, растрепанных и запутавшихся волос:

— Если он хотел умереть, то нашел бы еще сто способов. Не вини себя, главное, что он выжил.

Вот только какая к черту теперь жизнь? Тереза отравила жизнь себе и своему брату. А еще, кажется, пыталась отравить ее мне. Я вспоминаю шприц в своем шкафу. И делаю себе заметку, что обязательно выкину. Потому что я не могу теперь доверять кому-то. Кому-то кроме Томми.

Он стоит в коридоре, который соединяет медицинский корпус и учебный. Стоит и ждет, когда я выйду.

Мои ноги еле гнутся, и кажется, что я сейчас упаду, потому что пол как-то странно качается. Томас подходит ко мне, и я падаю ему на плечо, утыкаясь в сгиб шеи. И срываюсь. Плачу теми слезами, что еще остались.

Сжимая в руках ткань синей кофты Томаса, я позорно реву на его плече, чувствуя в волосах теплую руку.

— Тише, Ньют, — его голос не успокаивает, потому что я начинаю плакать еще сильнее. Стыдно. — Он жив. Все хорошо. Я с тобой.

— Я так устал, Томми, — тихо всхлипываю я, цепляясь своими руками за его руки. — Я сломлен, я больше так не могу.

Томас говорит, что я сильный. Он говорит, что я справлюсь. Он доводит меня до комнаты, целует в висок, и я в этот момент поворачиваю голову, чтобы поймать его губы своими. Чтобы поцеловать, пока из-за слез не перехватит кислород, чтобы чувствовать, что я жив, что я здесь, что я с ним. Я должен целовать его, пока есть возможность.

Потому что в левом заднем кармане моих джинс лежит билет на самолет до Лондона, улетающий ровно через три дня.

***

Ариса вывозят на инвалидной коляске. И я чувствую, как в этот момент подкашиваются мои ноги. Томас, стоящий рядом, ловит меня, тихо и нежно шепча мне:

— Ньют, держись если что за меня.

Порой мне кажется, что Томас выше и старше меня, потому что сейчас каждый его жест, каждое его слово и движение такие взрослые. Потому что я ломаюсь, и он вынужден собирать меня по кусочками.

— Прости, — так же тихо говорю я, ровно становясь. Меня шатает, но я держусь, чтобы Арис не видел.

Лицо мальчишки бледное, почти трупно-синее, а голубые глаза теперь единственное, что заметно. Потому что все остальное просто невозможно видеть. Ни пожженные губы, треснувшие, иногда кровоточащие, ни острые скулы и мешки под глазами.

Тереза катит один чемодан, следом Галли несет еще два. Агнесы уезжают, покидая навсегда стены колледжа-интерната имени Монтанелли. И я столько не успел сказать Арису. Это не наверстаешь за пять минут, пока не пришли их родители. Но я попытаюсь.

Я подхожу к коляске, в которой сидит Арис, сажусь перед ним на колени и беру его холодные руки, такие маленькие и худые, в свои. Чуть сжимаю пальцы и говорю, чтобы никто нас не услышал:

— Я скоро уезжаю.

Голубые глаза широко распахиваются. Мальчишка хочет что-то сказать, но вырывается лишь жалкий хрип.

— Молчи, я и так понимаю, что ты удивлен, — я улыбаюсь, хотя все лицо сводит судорогой, потому что невозможно улыбаться, зная, что я вряд ли теперь увижу эти голубые глаза. — Я найду тебя. Мой отец как-то связывался с твоей сестрой. Отдам все что угодно, но выйду с тобой на связь. К лету точно, обещаю. Слышишь?

Мальчишка кивает головой, и я стираю большими пальцами слезинки с его скул.

— Только береги себя, солнышко, — я встаю и целую его в макушку, ероша русые волосы. — Мы еще увидимся.

Я на прощание еще раз сжимаю его тонкую ладошку и ухожу, даже не дождавшись Томаса. Ухожу дальше от этого места, дальше от стойки вахтерши, куда спустя несколько минут подходят родители Ариса и Терезы. Я слышу всхлипы, кажется, плачет именно мать, увидевшая своего сына.

Я слышу, как все прощаются. Стою за углом, нервно курю, сжимаю кулаки, потому что мне безумно больно. Больно, что в этот февраль, заканчивающийся дождями, я теряю всех, кто мне дорог.

К вечеру мы с Томасом сидим в конце коридора. Его голова лежит на моем плече, и я перебираю пальцами прядки темных волосах, периодически целуя парня в висок. Стараюсь вложить в каждый свой жест как можно больше нежности. А билет в кармане жжет, будто горящий кусок бумаги. Я бы правда мог его сжечь, остаться тут, но мой отец из-под земли меня достанет. Потому что я единственный наследник его фирмы, потому что я его лицо, а поэтому не могу опозорить еще больше.

Я сижу и молчу. Не могу сказать Томасу, что уже послезавтра исчезну из его жизни. Исчезну и, возможно, никогда не вернусь. Я молчу, потому что не могу сказать ему, как Арису, что найду его. Томми нельзя обмануть. Он поймет, что шанса вернуться за ним мне просто не дадут.

Мимо нас, шатаясь, проходит Галли. От него за версту разит алкоголем, сам он передвигается по стенке. Пьет еще с середины дня. Один, закрывшись в комнате. Сначала он неплохо держался, мы даже пересеклись в столовой, Поултер вместе с Минхо косо смотрели на нас. Впрочем, это их нормальное состояние.

А уже после полудня из комнаты, где еще вчера спал Арис, доносился звон битого стекла. А к вечеру Поултер явил всему корпусу свое пьяное до икоты лицо.

Я смотрю в отдаляющуюся сгорбленную спину и спрашиваю у кареглазого:

— Как думаешь, Томми, по кому именно он скучает?

Парень пожимает плечами.

— Кого он больше любил: Ариса или Терезу?

И Томас говорит жестокую, но вполне очевидную правду:

— Себя.

***

Я складываю свои многочисленные черные кофты и рубашки на дно чемодана. Туда же ложатся шприцы, жгуты, всё то, что Томми просил меня выкинуть. А я не послушал. Но и не использовал. Я оставляю на полках шкафов лишь футболки, которые принадлежат Томасу. Они затесались в мои вещи случайно, потому что я часто брал их у парня. У нас была привычка, которая со стороны может показаться глупой и слащавой, но мои кофты всегда смотрелись на Томасе, потому что ему безумно идет всё.

Я застегиваю чемодан, защелкиваю замок и выставляю пароль. Всё делаю четко и уверенно, не медля ни секунды. Кладу в задний карман джинс побитый айфон, но, подумав, оставляю его на столе. Чтобы не было соблазна позвонить Томми, ведь его номер я недавно внес в контакты. Чтобы не было желания вернуться.