— Прости, — Бренда испуганно смотрит, часто моргает густо накрашенными ресницами и боится, что я сейчас или разревусь или упаду. Так и было сначала. Видишь, Ньют, до чего ты довел меня? В моей медицинской карте теперь числится еще один диагноз: острый психоз. Радуйся, если ты хотел добить меня, то у тебя вышло. Я теперь не сломленный, как многие другие. Я начисто, до основания сломан.

— Ничего, — мотаю головой и на силу улыбаюсь, прекрасно зная, что моей улыбке не верят. Потому что так же я улыбался, спустя двенадцать дней после твоего отъезда. А потом попытался повеситься. Безуспешно, стоит полагать. Всего лишь немного придавил шею, но вытащить меня успел Минхо. А после избил. Ожидаемый исход. — Как твои дела?

Контролировать свой голос я научился прекрасно. Он больше не хрипит после бессонных ночей в слезах, не дрожит, когда я вспоминаю тебя. Я почти контролирую все свое тело, которое сдает лишь тогда, когда я вспоминаю то, как твои руки касались меня. Каждой моей родинки, каждого шрама. Здесь я позорно сдаю.

Бренда, схватившись за мой вопрос, как утопающий за жалкую попытку выбраться, начала говорить:

— Я помогала Хорхе. Впрочем, ты сам понял, раз на мне столько макияжа. Иначе синяки под глазами не скрыть, знаешь. У него опять ночная смена в больнице, привезли девочку, — Бренда забирает у меня одну тарелку, на которой лежит салат, который я не ем. — Отравление палёным алкоголем. Боже, я как увидела последствия, даже обрадовалась, что все ваши попойки прекратили, и меня теперь совесть мучает чуть меньше.

Да, с отъезда Ньюта тут все пошло вверх дном. Теперь у нас идет контроль за наркотиками, чего сроду не было, мы не можем достать алкоголь, и количество сигарет нам урезали прилично так. Всё это удивляло, и я в такие момент мог даже посмеяться, что ты вовремя свалил, как крыса с тонущего корабля. Смех, правда, выходил нервным.

— Бренда, — я окликаю девушку, которая жует листья салата, наблюдая за птицами, усевшимися на подоконник с внешней стороны окна. — Когда вы уже поженитесь?

Она вздрагивает, и я замечаю, как под тканью тонкой желтой блузки напрягаются плечи.

— Вы же с Хорхе давно вместе, ты постоянно помогаешь ему, когда уже свадьба?

Кажется, я добиваю ее этим вопросом. Тут же хочу извиниться, потому что знаю, как ей больно говорить на эту тему. Я не слеп. Я вижу, что Бренда добра ко мне отнюдь не из-за того, что я просто милый ребенок, увязший в грязи, как выражается она. Вся проблема заключается в том, что девушка, работающая тут секретаршей уже три года, старше меня на семь лет. И она влюблена в меня. Не в своего будущего мужа, доброго врача-латиноса, старше нее на почти двадцать лет. Она влюблена в психически нестабильного гея. Какая-то ирония судьбы.

— Томас, — окликает меня девушка. Она закидывает длинные, распущенные волосы за плечи одним движением руки, на которой блестит венчальное кольцо. — Мы обвенчались. А торжество… это лишнее. Сейчас не до этого. Мы немного ругаемся, конечно, из-за моей работы, из-за его. Сам понимаешь, рано, наверное, создавать полноценную семью.

Я киваю так, будто правда ее понимаю. Хотя на самом деле мне совершенно не ясно по одной простой причине: у меня никогда не будет такой семьи.

Чак оставил меня. Меня оставила мама. Меня оставил Ньют.

Я прихожу в комнату под вечер, до этого слоняясь по всему колледжу без дела. Падаю на кровать, на которой когда-то спал Ньют. На уже не его кровать. Здесь давно поменяли постельное белье, готовят комнату к заселению какого-нибудь новенького. И я готов завыть от тоски и отчаянья. Но молча стискиваю бежевое покрывало в руках, сворачиваюсь клубком и смотрю на лунный свет, проникающий в комнате через окно.

После полуночи встаю, чтобы пройти к себе в комнату и взять сигареты, зажигалку и телефон из ящика. Это его вещи. Частичка Ньюта Коннорса, так трусливо уехавшего, не разбудившего меня, чтобы хотя бы прикоснуться к нему последний раз.

— Где ты сейчас, Ньют? — шепчу, чиркая зажигалкой и закуривая. Горечь оседает на кончике языка, и я затягиваюсь еще глубже, вдыхаю дым настолько сильно, чтобы закашляться, но мои легкие слишком привыкли к никотину, а потому не сопротивляются.

За окном кто-то сигналит, и это безмерно раздражает. Насколько я знаю на территории колледжа бывает всего одна машина, и она принадлежит директору. Но гудки на улице не прекращаются, а потом фары начинают светить в сторону моего окна. Я раздраженно подхожу к нему, распахиваю, резко дернув ручку на себя так, что она чуть не отваливается.

Вместе с дымом из легких готовлюсь уже выкрикнуть гневную тираду о том, что нехрен шуметь, как замолкаю, увидев, кто нарушитель моего спокойствия.

Сигарета выпадает из рук и падает на асфальт. На асфальт рядом с его конверсами, в которых он когда-то ходил по этим комнатам.

— Привет, Томми, — кричит он, махнув мне рукой.

И я чувствую, как впервые в моих глазах застывают слезы счастья. Я хочу злиться, хочу обругать его, хочу схватить это чертово черное пальто, тряхнуть за его отвороты хорошенько, чтобы с этим движением вытрясти Ньюта из вещички, ударить, да что угодно.

Только не выронить сигарету, расплакаться и чувствовать, как тысячи мурашек бегут по рукам, плечам и щекам из-за его голоса, звучащего на всю территорию колледжа.

— Собирайся, Томми. Мы уезжаем.

И это «мы» греет меня настолько сильно, что спустя десять минут, кое-как скинув вещи в чемодан, я выбегаю на улицу в тонкой кофте, джинсах и обутых кое-как найках. Мне безумно везет, что вахтерши нет на месте, и я подозреваю, что это дело рук Коннорса.

Я выхожу из здания, больше не бегу, будто пытаясь сохранить остатки гордости. Но какая к черту гордость? Я кидаю чемодан и все-таки бегу ему на встречу. Он протягивает свои руки, и мне хочется утонуть в его объятиях, зарыться в воротник его черной рубашки, выглядывающей из-под пальто. Но вместе этого я бью его по лицу, наотмашь, слабо сжатой в кулак рукой. Оглушительно громко, хрипло кричу:

— Какой же ты мудак, Ньют Коннорс!

Сердце бешено колотится где-то в глотке, кровь шумит в ушах, и я готов упасть, но он обнимает меня.

Приехал. Как обещал. Не бросил. Вернулся.

Его губы теперь со вкусом мяты. От него больше не пахнет так сильно сигаретами, да и запах парфюма поменялся. Теперь больше горчит, без сладких нот. Но его поцелуи все те же. Мягкие, тягучие, от которых кружится голова, подгибаются ноги и хочется умереть. От счастья. Потому что вернулся. Не оставил. Он рядом.

Я обвиваю руками шею Ньюта, и его руки притягивают меня ближе, за пояс, прижимает к себе крепче и шепчет:

— Поехали, Томми.

И я замечаю, какое сегодня звездное небо. Какой сегодня не такой уж холодный воздух, хотя Ньют отдает мне свое пальто, от которого все так же тянет сигаретами. Это успокаивает. И мне кажется, что я впервые действительно живу.

Мой чемодан валяется на заднем сиденье. Я крепко сжимаю в одной руке старый, разбитый айфон. А моя левая рука в руке Ньюта, и он переплетает наши пальцы, целуя мое запястье. Я советую ему следить за дорогой, но он лишь смеется.

… И тихо гудит мотор Mercedes`a, на котором мы уезжаем из этого чертового места.

Вместе.

23.11.2015 — 03.02.2016

========== sequel. Сломанные I ==========

Меня рвет желчью, водой, утренним кофе и привычной дозой таблеток. Я давлюсь комками рвоты, из-за которых трудно дышать, и от этого становится намного хуже, тошнит еще сильнее, чем от вида развороченного мяса, которое было когда-то человеком. Когда-то дышало, говорило, смеялось. А сейчас это просто непонятная субстанция. И личность, от которой остались внутренности да сломанные кости, эксперты-криминалисты смогу распознать лишь по оторванной руке, что валяется недалеко от нашей машины, и остаткам зубов.

Одной рукой опираясь на асфальт, чувствуя, как щебенка с обочины впивается в мою ладонь, второй держась за горло, я пытаюсь отдышаться. Едкий запах желчи, крови и бензина бьет в нос, когда я встаю с колен. Легче не становится, но в желудке настолько пусто, что кажется, будто он засасывает сам себя. Всё это побочный эффект таблеток, стресса и того, что я увидел. Голова невольно поворачивается налево, туда, где машина скорой, полиции и пожарных пестрят огнями своих проблесковых маячков. Закрываю глаза, отворачиваюсь и вытираю рот рукавом. Снимаю кофту, оставаясь в одной футболке, и выкидываю ее на асфальт. Все равно эти запахи, впитавшиеся в нее, не выстираются ни одним порошком. От меня воняет машинным маслом и я, все так же стоя с закрытыми глазами, пошатываюсь. Мне на плечо ложится рука Ньюта. А потом он резко и крепко прижимает меня к себе, так, что я чуть впечатываюсь носом в его грудь, вдыхая запах сигарет, чуть сладковатого парфюма и гари. Дергаю парня за край кофты и говорю: