========== Часть 12 ==========

Меньше всего мне хочется вставать с кровати. Кажется, что за все эти три дня мышцы просто атрофировались, превратившись в тоненькие, совершенно бесполезные нити.

И я бы не встал, потому что всего пять утра. Я не сплю уже которую ночь, а сегодня рядом со мной спал Томас. Вот только даже под его тихое сопение уснуть мне не удалось. В половине пятого кареглазый просыпается. Сонно трет глаза, потягивается, попадая при этом мне рукой по носу.

— Злобное утро, — смотря в потолок говорит, но как будто даже не мне. Мда, утро не из добрых. Томас засовывает руку в карман, ища что-то. Находит. Зажигалка и сигареты. В этот раз не ментоловые. Обычная синяя пачка Winston. Достает две сигареты, одну из которых протягивает мне. Забираю. Не дурак, отказываться не буду. Я приподнимаюсь на локтях, хотя это стоит мне больших усилий, и Томас, видя мои потуги, поддерживает меня одной рукой. Я дотягиваюсь до стоящей на прикроватной тумбочке пепельницы. Ставлю ее между мной и Томасом на кровать, как будто воздвигаю преграду. Пожалуй, некая преграда нам действительно нужна. Вот только она не помеха случайным прикосновениям. Томас чиркает зажигалкой и затягивается. То же проделываю я. И когда мы стряхиваем пепел, наши руки случайно соприкасаются. Рефлекторно отдергиваю руку и ловлю на себе грустный взгляд. Хочется сказать: «Эй, Томми, не принимай на свой счет». Но я будто язык проглотил. Молча курю, смотря, как тлеет сигарета, как сыпется с нее пепел на мою кофту, которую я точно после этих трех дней выкину или сожгу. Кончик сигареты становится заостренным, и я вспоминаю, как в одной из школ, где я раньше учился, девчонки говорили:

«Если кончик сигареты стал острым, — девчушка затягивается, наблюдая за бегущим вслед огоньком, оставляющим за собой пепел, — значит, в тебя кто-то влюблен».

Смотрю еще раз на свою сигарету. И щелкаю по ней так, что падает весь пепел, и тлеющий огонек затухает. Бред это все. Обычные девичьи выдумки. Томас тушит сигарету до того, как я успеваю повернуть голову и посмотреть: вдруг его тлеет так же, заостряясь? Глупости. Мотаю головой, отгоняя эти мысли. Томас встает, медленно потягивается, из-за чего его серая кофта задирается, обнажая его живот с тонкой дорожкой волос. И я замечаю, что слева, чуть выше ткани темно-синих джинс, тянутся три длинных и глубоких пореза.

И когда кареглазый выходит из комнаты, я стремительно задираю собственную кофту. Потому что около правого тазобедренного сустава у меня три длинных шрама. Похожие на те, что у Томаса. Значит, не лезвие. Бабочка*. Такой бабочкой я пытался однажды прирезать одноклассника. Впрочем, инцидент быстро замяли, а у меня появились вечером три длинных разреза.

Я рассматриваю все свои шрамы. На руках. На животе. Подтягиваю к себе ноги и закатываю штанины. Ноги.

Расстегиваю пуговицы джинс. Чуть ниже пупка один шрам. Несколько на внутренней стороне бедер.

Я только успеваю застегнуть штаны и опустить кофту, как в комнату заходит Арис. Он тихонько прикрывает дверь, доходит до кровати и, закусив губу, хмуро смотрит на меня. Потом плюхается на кровать, утыкаясь лицом мне в кофту. Я бы не рекомендовал ему это делать, потому что чем только от этого куска ткани сейчас воняет, мне даже представить страшно. Но Арис не отстраняется. Льнет ближе, как котенок, стискивает мою кофту в своих тонких руках и шепчет:

— Я так скучал.

Я улыбаюсь.

— Я тоже скучал. Поверь, настолько, что сейчас бы тебя поцеловал, но от меня вряд ли пахнет ромашками, — я смеюсь, надеясь, что мелкий хотя бы улыбнется. Сначала он мелко подрагивает, и я уже начинаю думать, что он плачет, но нет, он смеется. Поднимает головой и, смахивая выступившие от смеха слезы, говорит:

— Вставай и иди чисти зубы. Тут проветривать неделю придется.

Прыскаю.

— Не придется, мы тут накурим так, что ничем больше вонять не будет.

— Я верю в твой талант дымить, как паровоз, но правда, вставай, - мальчишка тянет меня за рукав, надеясь, что я тут же встану. Но нет, хрен там пел. И дело даже не в лени, а в том, что у меня реально все будто превратилось в тряпки. Все тело никакое. Но я все же начинаю вставать, когда Арис тянет меня за обе руки.

В итоге я падаю с кровати, оказавшись всем бренным телом на полу жопой кверху.

— Я сдаюсь, — бормочу я, глядя в окно, где темно, хоть глаз выколи. Пять утра, смысл так рано вставать.

— Ладно, — как-то безразлично тянет Арис и выходит.

Через секунду мне становится понятно, зачем он уходит. Потому что в комнату заходит Томас, который бесцеремонно хватает меня за ногу и тянет по полу в сторону ванной.

— Томми, отпусти, я сам дойду, — я бью кареглазого по ноге, и тот отпускает руку, оставляя валяться меня посреди кухни. Шутки шутками, а встать правда сложно. Но Арис подает мне руку, и я цепляюсь за нее, надеясь, что мальчишка не упадет под тяжестью моего веса. Наконец, встаю, и, еле переставляя ноги, дохожу до ванной. Достаю щетку, включаю воду. Стою, с зубной щеткой во рту, пена от пасты аж льется изо рта на подбородок и кофту. Снимаю ее и кидаю на пол. Выйду из ванной и выкину к черту.

В таком виде меня застает Томас. Я смотрю в зеркало и вижу, как он подходит сзади. Обнимает меня одной рукой, второй забирает щетку и, вытерев всю пасту с моего лица своей рукой, говорит:

— Я жду, когда вернешься прежний ты. Тот, что всегда мог ударить, тот, что всегда всем дерзил. Не замыкайся в себе.

Я с удивлением смотрю на Томаса в отражении зеркала. Он обнимает меня, положив свою голову мне на плечо, говорит все это, дыша мне в шею.

Усмехаюсь:

— Тот, что всегда мог ударить?

И я бью его локтем под дых. Удар выходит, конечно, намного слабее обычного, но всё лучше, чем стоять и бездействовать.

— Ты думаешь, что я сопливый мальчик-гей, который поведется на благородные спасения и милые речи? — зло спрашиваю я у скорчившегося отражения Томаса. — Я ненавижу таких как ты.

Я лгу. Не столько Томасу, сколько себе. Я не могу его ненавидеть. Не теперь.

Быстро умываюсь и полощу рот. Скидываю вещи, не обращая внимания на смотрящего на меня Томаса. Пусть смотрит. Пусть знает, что мне похрену на него, на его присутствие.

Я раздеваюсь и захожу в душ. Включаю кипяток, чувствуя, как на коже остаются ожоги, которые будут болеть еще несколько дней. Причиняю себе боль, чтобы успокоиться. Слышу, как громко хлопает дверь. Видимо, Томас вышел.

Выйти-то он вышел, но и вещи мои с собой прихватил. А новых не оставил. Ну да, после нашего милого разговора он вряд ли сделает хоть что-то хорошее. Поэтому придется прибегнуть к помощи друга:

— Арис! — высовываю голову из-за двери. — Принеси мне из шкафа, пожалуйста, вещи. Любые.

Я стою, морожу яйца сквозняком от приоткрытой двери, и как бы в принципе забываю, что у нас по комнате имеет привычку шастать одна дама. Поэтому я спешно прикрываюсь полотенцем и закрываю дверь, когда на горизонте показывается Тереза, несущая в руках тарелку с чем-то аппетитно пахнущим. Девушка, услышав хлопок двери, смеется и говорит, видимо, мне:

— Что ты прикрываешься, у вас у всех суповой набор одинаковый, так что не парься.

Арис открывает дверь, и, в отличии от своей сестры, вовсе не желает на меня смотреть. Мальчишка просовывает руку с вещами в приоткрытую дверь, и, хотя я стою в полотенце, думаю, что под невинным взглядом этих голубых глаз я точно покраснел бы, хотя совершенно не умею этого делать. Забираю вещи у Ариса и начинаю одеваться. За дверью Арис и Тереза непринужденно болтают.

— Тереза, тебе мало парней по общаге ходит? — со смешком спрашивает Арис у сестры.

— Мало. Что мне те парни, когда на этого можно поглазеть.

— У тебя одно на уме, — тихо прыскает парень.

— А то, — смеется девушка.

Натягивая темно-синюю кофту и черные джинсы, я невольно думаю о том, что так непривычно слышать, как сестра и брат болтают о мелочах, смеются, перекидываются шутками. Потому что Арис любит свою сестру и ненавидит одновременно. Потому что сестра испытывает такие же чувства. И мне кажется, я начинаю понимать, как можно ненавидеть и любить одновременно.