***

— О нет. Что случилось?.. Пророк… Почему, Пророк? — бессвязное бормотание Терамая отдавалось глухим эхом где-то на краю Сознания Элис.

— Вот это я и имел в виду, когда говорил про эффектный финал. — Голос Лайта был скорее восторженным, чем удивлённым.

Элис обернулась на этот голос, посмотрев на клирика пустыми глазами. Он что-то подобрал с земли, покрутил в руках, а после повернулся к волшебнице. Резкое движение рукой, Элисия заметила лишь как что-то блеснуло в воздухе, прежде чем рефлекторно схватить что-то, больно врезавшееся в руку.

— Эта Стекляшка правды всё ещё кое на что способна. — Тон Лайта был на удивление серьёзен, ни капли иронии или насмешки. — Если хорошо подумаешь, найдёшь ей применение.

Элис знала Лайт ничего не говорит и не делает просто так. Просто так он не делает намёки, не отдаёт магических артефактов, не роняет свечи в библиотеке на важные документы. Все его действия преследуют какую-то цель, и Элис казалось, что она начала понимать какую.

========== Экстра четвёртая «Нерушимые клятвы» ==========

Музыка в торжественно-ленивом темпе плыла по залу. Мерцание множества свеч разгонял ночной мрак, вместе с прохладным воздухом текущий из окон и открытых дверей балконов. В этом чуть приглушённом свете зал сиял изнутри, словно был сделан из чистого хрусталя. Стены казались хрупкими и ломкими. Коснёшься такой и она треснет, рухнет с пронзительным звоном, осыпавшись стеклянной крошкой.

Ему хотелось, чтобы эти стены рассыпались, тогда можно было бы сбежать. Хотя сбежать в принципе можно и сейчас, но куда? До дома самому всё равно не добраться. Да и родители за такую самовольную отлучку явно не похвалят. Мама и так часто расстраивается из-за его постоянных выходок. Отец говорит, что надо быть серьёзнее и подавать правильный пример брату. Но разве можно быть серьёзным, когда тебе всего одиннадцать? Да и нужно ли?

«Хорошо быть взрослым, — подумалось ему, — можно сбегать, когда хочешь.»

Он прислонился к стене, та приятно холодила спину. Мягкий свет от свечи теплом падал на лицо. Странный диссонанс. Почти такой же как между излишне помпезной музыкой и обыденно-весёлыми разговорами.

Неожиданное прикосновение к плечу заставило мальчишку вздрогнуть и обернуться. Чуть повернув голову и скосив глаза вниз, он увидел белоснежную макушку младшего братишки, тот прислонился головой к его плечу, и, кажется, спал.

— Ты не лошадь, чтобы спать стоя, — хмыкнул мальчишка, чуть дёргая плечом, — так можно упасть и расшибить лоб.

— А я и не сплю, — послышался неразборчивый ответ.

— Нет, спишь.

— Нет, не сплю!

— Нет, сп… — он было хотел продолжить спор, но младший брат посмотрел на него как-то слишком обиженно, заставив осечься и махнуть на это дело рукой.

Ненадолго повисло молчание, разбавляемое лишь музыкой и шумом чужих голосов.

— Лайт, — вдруг позвали его таким сонным голосом, что и самого мальчика потянуло в сон, — я домой хочу.

— Я тоже, — кивнул он, — но я тут ничего не решаю, ты этим маму с папой доставай.

— Но они заняты, — какие-то жалобные и скулящие нотки были в этой фразе. В подобные моменты братишка вообще часто напоминал щенка: скулящий тон, жалобные большие глаза, полные грусти и печали. Может, поэтому ему всё прощали?

Лайт перевёл взгляд на родителей. Молодая женщина, длинные белые волосы которой ярко контрастировали с тёмно-синим, почти чёрным платьем, и мужчина, высокий, широкоплечий, с таким же как у Лайта стальным блеском глаз. Они разговаривали с кем-то, кого не было видно из-за других гостей. Лайт чуть отклонился в сторону, стараясь при этом не потревожить брата, и увидел того, кого и ожидал. Рядом с родителями стоял в своём обычном белом одеянии кардинал Игнасий. Тот, кого Лайту бы следовало называть дедушкой, и тот, кого он никогда не сможет так назвать. Он всегда боялся Игнасия, но никогда бы не признался в этом ни кому-то другому, ни себе самому.

— И что ты предлагаешь мне сделать? — в голосе Лайта сквозили саркастичные нотки. — Может, незаметно выскользнуть из зала, потом найти экипаж, уверить извозчика, что у нас есть деньги, доехать до дома, а потом сбежать, ведь денег у нас нет?

— А так можно? — глаза братишки засветились радостью, из них даже исчезла вся сонливость.

— Без понятия, пробовать не буду, — хмыкнул Лайт, едва сдерживая ухмылку, невольно расползающуюся на лице.

Огоньки в глазах братишки мгновенно потухли, словно их и не было. Он надулся и потупил глаза в пол. Даже немного отодвинулся от Лайта, но не ушёл, так и оставшись стоять рядом. Всё-таки этот мальчишка был слишком к нему привязан. Лайт делал вид, что это ему не очень нравится, но братишка ему не верил, так и продолжая таскаться за ним хвостиком.

Если подумать и быть до конца честным, то раньше эта теперь лишь показная нелюбовь была вполне настоящей. Нет, назвать это чувство нелюбовью было бы не слишком правдиво. Раньше он действительно ненавидел своего младшего брата. Лайт ненавидел его не за что-то конкретное, а скорее за то, что он просто существовал. В душе Лайта поселилась ненависть к тому, кто ещё до появления на свет успел причинить его семье столько боли. Было ужасно видеть, как день за днём мама угасает, словно умирает прямо на твоих глазах. Казалось, что чем больше округляется её живот, тем сильнее она слабеет. Разве так и должно быть? Он задавал этот вопрос сотни раз всем, кто мог знать на него ответ. Но этого самого ответа не дождался ни разу. Лишь кардинал Игнасий однажды сказал ему: «на всё воля Богини». Тогда Лайт разозлившись воскликнул, что раз на то воля Богини, то она жестока и несправедлива, а раз так, она ему не нужна. Он ждал, что Игнасий его осудит, накажет, но он лишь странно посмотрел и, обронив короткое «вот как», ушёл. Но от одной этой фразы почва ушла у Лайта из-под ног, а из лёгких словно выбили весь воздух. Странное чувство, отголоски которого всё ещё прятались где-то глубоко в душе, поглотило его. Чувство, которому он до сих пор не может дать названия.

После рождения брата мама пошла на поправку, что ещё раз уверило Лайта в том, что все проблемы кроются именно в нём. В этом ребёнке. В этом слабом и болезненном ребёнке с пугающе красными глазами.

Из-за этой самой болезненности мама почти всё своё время посвящала только ему. Ему, но не Лайту, про которого все, казалось, забыли. А он не любил, когда про него забывают. Теперь, стоило Лайту совершить хоть малейшую оплошность, все твердили: «Ты не должен так поступать. Ты должен подавать достойный пример младшему брату». Должен. Не должен. Его жизнь сузилась до рамок из правил и запретов. И так четыре года. На четыре долгих года его жизнь превратилась в порочный круг ненависти, обиды и отчуждения, в который он сам себя загнал. Это могло продолжаться и дольше, если бы однажды Лайт не зашёл в комнату брата в момент одного из «приступов болезни», как назвали это взрослые.

Братишка лежал на кровати, сбросив одеяло и сбив простыни, его взгляд был бессмысленно устремлён куда-то в потолок. Пальцы рук сжимались и разжимались. Он дышал тяжело, изредка хватая ртом воздух, словно утопающий, борющийся с неподвластной ему стихией. Тогда Лайту действительно стало страшно. Он не знал что делать: звать слуг или, может, маму? Или ещё кого-то? Но кого?

Лайт тогда лишь бессвязно пробормотал что-то вроде: «Я позову маму». Тогда братишка перевёл на него затуманенный взгляд печальных алых глаз, долго смотрел, словно пытаясь узнать, а потом тихо, почти шёпотом, сказал: «Не надо. Мамочка только недавно ушла спать, не хочу её будить».

Эти слова врезались Лайту в память так, словно их калёным железом выжгли на внутренней стороне век. Он до сих пор не мог их забыть. Да и никогда, наверно, не сможет. Именно тогда он понял, что все его обиды, вся его ненависть по сравнению с этими страданиями сущие пустяки. Именно тогда он сам себе поклялся, что что бы ни случилось, он всегда будет защищать своего брата. Этого болезненного мальчишку, который думает о других больше, чем о себе.