— Дверь прикрой.
Я прикрыл дверь и робко присел на диванчик. Мастер с видимым удовольствием разместился в кресле за столом, потрогал компьютер, закурил и кинул мне через стол пачку «Rothmans». Его круглые маленькие глазки весело блестели.
— Понравилось?
Не зная, что сказать, я кивнул.
— А как он с этой курицей вошкался, я думал, сдохну от смеха. Са-а-та-а-нист!
— Я вот только не понял, — осторожно сказал я, — ведь ты бы и сам мог или выбрал бы кого... ну, с лучшими навыками.
— Вот ты и не впер. Всегда самого дохлого выбираешь, ну? В этом вся, — он запнулся, достал и раскрыл записную книжку, принахмурился и по слогам выговорил, — пропедевтическая тема. Я бы, допустим, в момент управился и обломал бы всех. Они губы раскатали на перформанс, а чего там смотреть, как курицу режут.
— А, — сказал я. — А!
— Вот, а так типа и без облома и складно все так, культурно. Они же свои переживания имеют, верно? Очищаются, так? Я бы резал, кто б там переживал? Никто ничего и понять бы не успел.
— Ты что, умные слова собирать начал? Культура — сила?
— А ты не говнись, — сказал он дружелюбно. — Тебе можно, а другие рылом не вышли?
— Нет, что ты, — сказал я. — Просто для тебя это добром не кончится. Я хочу сказать: умные слова.
Мастер-бандит подумал, улыбнулся и достал из стола бутылку коньяка и две стопочки.
— Ну давай, за встречу. Как тебя?
Я назвался.
— А я Аркадий.
Мы пожали друг другу руки.
— Слушай, Аркаша, — сказал я через какое-то время, — это тебя твое начальство отрядило, Тартар открывать? Вы и его контролируете?
Аркаша вздохнул и посмотрел на меня с каким-то томлением.
— Такая фигня вышла, — признался он неохотно. — Отрядили-то, конечно, для другого, а это я уже сам... втянулся. Начал я эту тему сечь, прикололся. Потом один парень, значит, познакомил меня с братвой своей. Один там такой есть, сечет вообще все. Книжки мне дает, все дела. В книжках я, понимаешь, не секу, больше картинки рассматриваю. Но тот мужик сказал, все путем. От книжки уже та польза, что ее в руках держишь, листаешь там. А читать, он говорит, только глаза портить. Ты как думаешь?
— Да, — сказал я, — примерно так же.
— Ну давай.
— Так, значит, — спросил я еще погодя, — ты в это веришь?
Он хмыкнул.
— Ну как... Раз идет такая тема, может, что и срастется. А нет, мне все равно не в падлу, опять же — разнообразие. Ты не думай, куриц мы только для народа на перфомансах режем. Тартар крови не просит.
— А чего он просит?
— Да кто ж его знает, — сказал Аркаша озадаченно. — Ничего.
— А эту свою речь, — сказал я, — на перформансе, ты наизусть или как?
— Сначала запись крутил, — буркнул он. — Когда моя, значит, очередь. Теперь выучил. Ты типа ничего не заметил?
— Как же, — сказал я, — заметил. У тебя словарный запас стал значительно богаче. Разнообразнее, что ли.
Аркаша улыбнулся.
— Ну, в натуре. Давай, за книжки.
Мы чокнулись. С пи-си-пи я переборщила, сказал недовольный голос у меня за спиной. Они сейчас всю галерею разнесут, не расплатимся. Аркаша вздохнул, достал из стола дубинку, дружески хлопнул меня по спине и отправился наводить порядок. Уходя, я видел, как он победоносно выталкивает на улицу последнего свирепого андрогина. Андрогин слабо сопротивлялся и что-то кричал о могуществе сил, которым служит. Потом он оступился, упал в лужу и уже из лужи призвал на тупицу охранника страшный гнев Тартара. Аркаша сатанически заржал. Я помахал рукой им обоим.
Кляузевиц практиковал наглядную агитацию. Она состояла в том, что Карл Кляузевиц сам был своим лучшим наглядным пособием. Стоило человеку увидеть и услышать Кляузевица; как человек понимал, что лучшая часть жизни проходит мимо него безвозвратно. Где-то там оставались витальные силы, кипящая энергия и простые радости здорового духа; жизнь едкая, как запах одеколона. Сплошной агрессивный оптимизм, никакой шняги! Могучий нос и неизменная глумливая улыбка Кляузевица излучали уверенность в себе; его бодрость можно было разливать по флаконам. Он никому ничего не обещал, он просто внаглую себя демонстрировал. Этого оказалось достаточно. Люди потянулись, как акулы на запах крови. Ну не акулы, вампиры там. Кляузевиц веселился от души в этом нелепом предвыборном штабе, а заодно очень неплохо заработал. Он зарабатывал столько, что не успевал все пропивать, хотя и привлекал к участию каждого, кто попадал ему под руку. Обескураженный и удивленный, он накупил разнообразной техники, кучу тряпок, кассет и дисков и сделал ремонт, но деньги не кончились. Не сумев нанести им сокрушающий удар даже покупкою дорогого ноутбука, Кляузевиц сдался и пришел ко мне жаловаться.
— Я так не могу, — сказал он, усаживаясь и разглядывая свои новые сапоги. — У меня пропал стимул.
— Это как-то нетипично, — сказал я заинтересованно. — Обычно в случаях, подобных описанному, разгораются жадность и стяжательство.
— Что здесь нетипичного? — сказал Кляузевиц. — Все типично. Нормальный человек когда начинает шевелиться? Когда кушать нечего. Поел — появились высшие интересы. Здесь не до наживы, человечеству благодетельствуешь. Вон как твои эти: в чем душа держится, а по части высших интересов что волки, так ноги-то под себя и подбираешь. А лишнее появится, сразу не до революции станет. Какая уж тут революция, когда унитазы в голове. — Он закручинился. — Купил я сначала, ты прикинь, что попроще, теперь места себе не нахожу, и в офисе у нас точно такой же. Обидно?
— Зря расстраиваешься, — сказал я. — Выпрут тебя оттуда скоро, распродашь все унитазы по дешевке, и все станет, как было.
Кляузевиц с сомнением улыбнулся и вновь принялся толковать о стимуле. Я и Кляузевиц, мы были так дружны и так хорошо друг друга знали, что ни в чем не могли друг другу помочь. Чтобы как-то облегчить ему жизнь, я взял у него какое-то количество грязных денег.
И пошла жизнь дальше. Дни мелькнули и ослепили; события, совершив очередной круг, замерли на месте, как карусельные лошадки. Кто-то пил, кто-то дулся, кто-то работал, в городе не сдвинулся ни один камень. А еще... Ах, да. Кока — вряд ли вы о нем помните, но я всегда помнил — попал под грузовик на своем «ниссане». «Ниссан» — хорошая машина, но это всего лишь машина, а не Господь Бог.
Страх — очень хороший интерьер для фильма, особенно когда по сюжету бояться и нечего. Страху не нужна причина; он кровью шумит в ушах, трясет ветром оконные стекла, трясет стол, расплескивая содержимое стакана. Он приходит в дома и души, как припозднившийся или почему-то отсутствовавший хозяин; приходит, уходит, живет наездами, не следит за сохранностью посуды и мебели — ему все равно, здесь и так все принадлежит ему. Его усталый взгляд, безразличный и внимательный, неожиданно становится недобрым и цепким, когда он замечает случайную незначительную деталь: что-то переставлено, что-то лежит не на том месте, — и у постояльца леденеют руки, словно он не просто переложил и переставил, но растратил и непоправимо испортил. Только люди благородные и люди, совершенно лишенные воображения, свободны от этих приступов тоски, от этого сознания своей полной зависимости, в которую попадаешь помимо вины и воли, но все остальные живут в постоянно возобновляющемся, как между двумя волнами, промежутке: не гости, не хозяева, квартиранты в своей собственной жизни.
Как текут слезы, течет дождь водой по листьям. Тонкие и нежные отростки зеленой жизни податливо струятся за окном; все так тихо. Дождь за окном, вода в стакане, слезы на глазах — и пошло-поехало, растворив окно, я растворяюсь в рыданиях.
Почему-то я часто плакал в это сладкое лето. Под конец я так обнаглел, что плакал в присутствии Боба и на его плече. Я наслаждался, хотя и сожалел впоследствии. Я не спрашивал, каково этим не самым широким плечам, которые я покрывал вперемешку соплями и поцелуями. Я вел себя как скотина, хотя и был очень нежен.
