— Чтобы изготовить качественную бомбу, нужны хороший корпус, взрывчатка и надежный запал. Бризантное, оно же взрывчатое вещество можно заменить быстрогорящим: подойдет любой из видов пороха. Тогда снимается проблема детонатора, а делать проще и не так опасно. Но в этом случае вам понадобится химический запал. Например, перхлорат калия и серная кислота. И тонкая колба.

— Здесь про это написано. — Боб взмахнул «Поваренной книгой».

— Ну-ка, дай.

Кляузевиц погрузился в чтение, неодобрительно фыркая.

— Ладно, изложено приемлемо. Дерзайте.

— А напалм?

— И напалм можно сделать. Мыло и бензин.

— Как это?

Кляузевиц раскрыл рот, посмотрел в мои круглые от страха глаза и сжалился.

— Да не понадобится вам напалм. Купите пару гранат.

— Нет, мы будем делать.

— Э... Бомбу нужно делать из подручного материала. Как-то: селитра, парафин, серебрянка, гвозди, марганцовка, керосин, сахар...

— Нитроглицерин?

Кляузевиц зевнул.

— У тебя вроде была эта херь для крюшона?

Я что-то вякнул.

— Ну вот, наполните ее холодной водой со льдом, туда — стеклянный сосуд... вот вазочка... — Он порылся в книжке. — Описание процесса см. стр. 118. Концентрированная азотная, потом серная... Главное, следите за температурой и глицерин добавляйте пипеточкой. Что будете взрывать?

— Кого, — сказала Крис.

— Право на жизнь не подлежит ограничению, — сказал Кляузевиц, веселясь. — Тогда почему, собственно, бомбы? Не проще ли купить снайперскую винтовку? Или самого снайпера.

— Я предлагал, — сказал Гришенька.

— Это вопрос этики, — хмуро сказала Крис. — Мы не собираемся уклоняться от ответственности.

— Не понял, — сказал Кляузевиц.

— Истинный теракт не ставит своей целью простое уничтожение человека. Террорист готов к тому, что погибнет вместе с приговоренным... или будет сразу же пойман.

Карл выпучил глаза.

— Вы что, серьезно? Собираетесь собственноручно метать эту дрянь? Как Каляев и его психически уравновешенные друзья?

— Не смей над ними смеяться, — прошипела Крис. — Смейся надо мной, если не стыдно.

— Почему это мне должно быть стыдно? Ты меня собираешься повесить, а я, значит, должен стыдиться?

— Это не лишено смысла, — сказал я.

Крис поджала губы.

— Террор — не только наилучшая форма политической борьбы, но и моральная, может быть, религиозная жертва.

Кляузевиц повел себя, конечно, неприлично. Он загоготал. Дети покраснели. Я уткнулся лбом в переплеты выставленных на полках книг. В их живые теплые тела, из которых сочились в мир яд и зараза, неисцелимая чума печатного слова.

— Ты только забываешь, что Цицеронов — не Александр II, — сухо сказал я, когда стих гогот Кляузевица. — Он не попрется пешком по городу. Тебе не позволят к нему подойти. У тебя не подымется рука, подкосятся ноги, остановится сердце. Я вам не верю. У вас нет опыта.

— Ни у кого не бывает сразу нужного опыта, — сказала Крис. — Люди учатся на делах.

— Это слова Азефа.

— Кто такой Азеф? — спросил Григорий.

— Глава боевой организации эсеров.

— Можно сказать и так, — мягко заметил Кляузевиц.

— Гришенька, — сказал я, — но ты-то, ты?

— Почему бы нет? — сказал он. — Не все видят во мне только смазливую куклу.

— Да, — сказал Кляузевиц с сомнением. — Ты действительно больше похож на волка революции. Ключевые слова: империя, честь, верность традициям и верность обетам, оружие, красное знамя и но пасаран. И вот еще что, — он оживился, — вам красный фосфор все равно без надобности, так я возьму его себе. За консультацию.

Григорий улыбнулся. Крис отвернулась. Ночевать я, от греха подальше, ушел к Кляузевицу.

В городе что-то начали постреливать. Телевизор чуть ли не ежедневно сообщал нам об убийствах и покушениях. Смотри, учись, как это делается, говорил я Крис. Обстреляли даже Троцкого, спешившего на встречу с каким-то неназванным банкиром, но обстреляли так аккуратно, что никто не пострадал. Воспользовавшись случаем, пресса и общественность обрушили на вождя всю силу своего сочувствия. Если кто-то и надеялся, что Лев Давидович захлебнется, надежды не оправдались.

Культурные круги, Боже всемогущий, когда же у вас появится хоть что-то общее со здравым смыслом. Бесконечно тяжело, разумеется, жить своим умом, но этого уже никто не требует, а знать таблицу умножения не только почетно, но и временами полезно. Чтобы потом, когда вас посадят на тележки, догадаться, в чью сторону плюнуть. Что? Правильно, скорее всего это будет зеркало.

Через какое-то время на столбах и дверях подъездов появились красно-черные клочки бумаги, извещающие мирных обывателей о терроре как наилучшей форме политической борьбы. Одну такую листовку я сорвал и принес домой.

— Твоих рук дело?

Крис промолчала. Она осунулась, подурнела, на руке у нее был ожог. В комнате было тихо, прибрано и хорошо пахло.

— Ты что думаешь? — сказал я. — Мне все равно, мне никто не нужен.

Вот что: фильм будет и не о чувствах, и не о маньяке. Кому они нужны, чувства, маньяки. Подлинная жизнь предстает перечнем интерьеров, а не лиц и гримас на лицах, не правда ли? Магазины как святилище, телевизор как проповедник. Как это, в сущности, глупо: вспоминать о сапогах, только когда их удается нацепить на подходящего человека, вспоминать о платье только при возникшей необходимости стащить его с упирающейся героини. Я полюбил хорошо сделанные рекламные ролики именно потому, что вещь в них становилась важнее демонстрирующей ее красотки, как бы прелестна эта красотка ни была и сколь бы ни был богат ее внутренний мир. Наличие богатого внутреннего мира вообще нужно запретить под страхом смертной казни. Чего я хочу: большой белый дом в колониальном стиле, на вершине холма, озаренный солнцем; сад, белое цветение деревьев, фонтан меланхолично истекает голубой водой, бронзовая дева наклоняет кувшин над пастью лежащего волка, на лице девы блуждает томная полдневная улыбка, волк воротит морду; по парку идет госпожа Сван — величественная, улыбающаяся и благосклонная, хозяйка миров, которые вращаются под ее медлительной стопой. А люди, люди... думаешь, что они видны тебе насквозь, и вот какая херь получается.

Приехал Григорий, привез бесцветный сухой вермут, скинул шубу мне на руки. Глядя на него, я подумал, не все ли равно, что заставляет это лицо сиять, губы — улыбаться, голос — дрожать от восторга и возбуждения. Лишь бы сияло, улыбалось, дрожало, не уходило из моей жизни. Я пил, и мне казалось, что с каждым глотком любви во мне все больше, словно я пил любовь, а не вермут. Вкус любви оседал у меня на языке и нёбе.

— Людей нужно разводить так, чтобы они были тебе за это благодарны, — поучал меня мальчик. — Людям скучно, им нужны суета и кто-то, на кого они могут излиться. От тебя зависит, что они изольют — помои или свою признательную душонку.

— И как же это делается?

Он призадумался.

— Я не уверен, что смогу объяснить, как это делается, потому что я просто делаю, и всё.

— Вот это и есть азы, — сказал я мрачно. — Техника развода. Если ты выходишь на улицу с намерением кого-либо развести, ничего у тебя не получается, и наоборот. Достаточно простейшей вещи: доброжелательности. Люди это чувствуют, как животные. Если ты доброжелателен, уже все равно, умный ты или дурак, и что тебе надо, и надо ли вообще что-то. Они будут подражать твоим недостаткам, и придумывать тебе достоинства, и изливать, как ты говоришь, душу. Действительно, очень просто.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Верно. Но если ты все понимаешь...

— Что толку, что я понимаю? Доброжелательность или есть, или нет, и она должна быть искренней. А когда ты смотришь вокруг и трясешься от злобы, то кто же будет смотреть на тебя и трястись от любви?