Я закидываю останки того, что когда-то было моей деревянной пирамидкой в коробку, хотя я был уже и так её третьим владельцем, и в ужасе смотрю, как Рен показывает на Рика. А возможно, и наоборот.

— Рай, — тормошу за плечо я брата, — смотри, что он сделал!

— Вот черт! Он что скатал шарик из хлеба и засунул себе в нос?

— Скорее всего, — поморщившись, сдавленно отвечаю я. — Ты, как уже опытная няня, случайно не знаешь, как можно достать из ноздри хлебный шарик? — я подбегаю к ковыряющемуся в носу малышу и забираю из его руки вилку, пока он ещё и в глаз себе не ткнул. — Ты сейчас засунешь его ещё дальше!

— Это тебе повезло, что ты нянчишься с ними сейчас, а вот когда они были совсем мелкими и орали в две глотки, тут даже Мелани за голову хваталась, а её спокойствию бы даже удав позавидовал.

— Итак, Рай, кто это? — я беру на руки пострадавшего племянника.

— Рик, — закатив глаза, отвечает он, будто это самый глупый из всех вопросов, — видно же, у него родинка на мочке уха, — я приглядываюсь, и правда родинка, точно такая, как была у мамы. Я сажаю его на стол. — Нужно, чтобы ты высморкался, хорошо? — говорю я и зажимаю его левую ноздрю. Рик кивает и широко улыбается. Видимо, он решил, что это такая игра. Оно и к лучшему. Господи, хоть бы не пришлось идти в больницу, иначе Уилл нас убьёт! — Давай. На счет три, — склонившись над племянником, я начинаю отсчет, и на счет три он с силой сморкается.

Шарик выскакивает прямо мне в глаз. — Мать вашу! — вскрикиваю я, прижав ладонь к пострадавшему органу. — Ай!

— Плохие слова! Плохие слова! — довольно выкрикивает Рен, в то время Рик спрыгивает со стола и начинает скакать вокруг меня повторяя. — Ай-яй-яй! Ай-яй-яй!

— Что тут происходит? — с порога заявляет Марго и ставит небольшую коробку на стол, следом за ней в кухню входит отец, и мальчишки кидаются к нему в объятья.

— Дед, дед, дед! — вопят они, облепив обе его ноги и повиснув на широких отцовских брюках.

Признаться я и сам к этому моменту уже готов бежать к отцу, благодаря его за то, что вернулся пораньше, и что могу, наконец, выдохнуть, переложив бремя воспитания этих малолетних разрушителей на его опытные плечи. Как родители справлялись с нами тремя? Сейчас я начинаю лучше понимать мать, которая всегда считала нас главными пачкателями, ломателями и вредителями в доме.

— Быстро мыть руки и в кровать, — командует Марго, и дети наперегонки уносятся в сторону ванной.

— Привет, пап, — говорю я, обнимая отца и отмечаю, что он стал ниже, а может, это я немного вырос. Его заправленная в широкие свободные штаны рубашка, насквозь пропахшая дрожжами и укропом, напоминает мне детство, но я быстро прячу эти воспоминания в глубь сознания. — Как там в городе?

— Мы заходили к Уиллу, они с Мел всё ещё не закончили, — он улыбается, хоть и издаёт тяжёлый вздох, — по дороге с рынка заглянули к Карлмайклам. Дэйв совсем сдал, зато Делли, твоя подруга со школы, выходит замуж в декабре, — папа выкладывает на стол купленные продукты и начинает тихо бормотать себе под нос. — Кто играет свадьбу зимой? Где собрать такое количество народа в доме?

— Пап, ты пойдёшь с нами? — перебивает его Рай, он задвигает два детских стула в угол тёмной кухни и, подхватывая с верхней полки небольшую книжку, хватает со спинки стула куртку и натягивает ботинки. — Мы хотели навестить маму.

Отец устало присаживается на старый деревянный табурет и качает головой:

— Идите вдвоём, — отвечает он, проводя рукой по совсем уже седым волосам. — Я останусь, помогу Марго. Да и смена в пекарне завтра. Если повезёт, прикорну на полчасика, пока дети спят.

Я киваю, так же как и брат накидываю тонкую куртку и запираю дверь. Мы с Раем выходим на улицу, и меня окутывает знакомый запах листьев и мокрого старого дерева, из которого ещё прадедом была сбита часть фасада пекарни. День солнечный, но с востока дует холодный осенний ветер.

Под подошвами ботинок хрустят холмики опавших листьев, от каждого шага поднимая вверх серые облачка угольной пыли. Небо к вечеру становится совсем бледным, почти бесцветным… Это не совсем серый и не белый. По-осеннему низкое солнце перед тем как уйти на покой опрокидывает на чистый воздушный холст ковш ярко-рыжих всполохов, и они растекаются по светлому небу словно акварельные краски.

Весь путь занимает меньше тридцати минут, и когда мы достигаем кладбища, дорога превращается в крутой спуск, по бокам поросший колючими кустарниками. Рай идёт первым, и когда земля снова становится ровной, то ведет меня к большому камню, который служит ориентиром.

Должен признаться, стоять возле собственной могилы — очень странно. Может, стоит снять таблички? В любом случае не сегодня. Я перевожу взгляд на соседний памятник и тяжело сглатываю.

— Почему ты мне не сообщил, когда она умерла? — спрашиваю я брата.

— А что бы это изменило? Вернуться ты бы всё равно не смог.

Кто-то посадил возле памятника сирень. Рай подвязывает тонкий ствол дерева, вколов рядом небольшую палку, и присаживается рядом на корточки.

— Всегда считал, что меня она любила меньше всех. И придираться начала прямо с того момента, как я появился на свет, — я засовываю руки глубже в карманы.

— Просто вы были похожи с ней сильнее, чем с кем-либо из нас. Она хотела тебя защитить, — брат достает из сумки небольшой альбом в кожаном переплёте, больше похожий на блокнот, и отдаёт мне, — я нашёл его, когда разбирал мамины вещи. Думаю, тебе интересно будет взглянуть.

Я засовываю блокнот под куртку, хочу внимательно прочитать его в одиночестве. Брат не настаивает, он поправляет слегка покосившуюся табличку на памятнике и, медленно вставая, спрашивает:

— Как всё прошло с Китнисс?

Я только пожимаю плечами. План с самого начала был обречен на провал, но я всё-таки влез в эту авантюру и остановиться уже не мог.

— Да не будет она вечно злиться! — махнув рукой, отвечает он.

— Ты бы её видел, — качаю я головой. — В груди этой девушки по-прежнему бушует гнев.

— О, — с минуту он молчит, — она всё ещё злится на тебя. Это хороший знак.

— Что? — Я бросаю на него раздраженный взгляд. — Назови хоть одну причину почему, мать твою, это хороший знак?

— Без проблем, — Рай медленно начинает идти обратно, вверх по тропинке, и поворачивает в сторону дома. — Это означает, что она до сих пор не поставила на тебе крест. Ты по-прежнему важен для неё, потому-то ей и больно. Улавливаешь? — Остановившись, он здоровается с кем-то из Шлака и продолжает, — А вот если бы она не сердилась, тогда бы это означало, что она выкинула тебя из головы и из своей жизни окончательно. Согласен?

Я молча смотрю на брата. Может быть, он прав? Мне нравится ход его мыслей, потому что он дарит надежду, но не облегчает ужасную боль в моей груди. Каждый раз, когда в тюрьме говорили, что у меня посетитель, совсем маленькая частица меня надеялась, что это Китнисс. Я не ждал, что она придёт, но все-таки где-то глубоко-глубоко в душе надеялся увидеть её в комнате для свиданий.

— Забудь, я с ней попрощался, завтра утром уезжаю, — говорю я, отворачиваясь. Как только мы все выяснили, я сразу же купил билет на ближайший поезд. Несмотря на то, что вся моя сущность стремится к тому, чтобы быть рядом с ней, я готов смириться с окончательным расставанием. — Она сделала свой выбор, и я должен уважать ее решение. Так будет лучше для неё.

— Так ты уже и вещи что-ли собрал?

— Да нечего особо и собирать.

— Может, останешься, твоя кровать пока свободна, — предлагает брат, но я качаю головой.

— Я не хочу вас стеснять, Рай. Да и ей будет проще начать сначала, если я не буду путаться под ногами.

Знаю: отец всегда примет меня несмотря на то, что с появлением Маргарет, я буду в доме лишним. Я в любой момент могу вернуться домой, если захочу. Но я не хочу. И не могу.

— Как скажешь.

— К ужину меня не ждите: мне нужно ещё кое-куда зайти, — говорю я, и мы расходимся в разные стороны. Мне просто необходимы свежий воздух и тишина, а их, как и прежде, абсолютно невозможно добиться в нашем доме. Тяжело вздохнув, сжав в кармане куртки ключ, я иду туда, где всё начиналось.