Она наконец поднимает глаза и принимается теребить ремешок на своей сумке.
— Как там погода? — меняю я тему и улыбаюсь уголками губ.
— Жарко.
— А небо? — спрашиваю я. — Каким бы цветом ты его нарисовала?
— Лазурным, — отвечает она. — Этаким оттенком голубого, который почти можно попробовать на вкус.
— Иногда я представляю, каково это — вновь ощущать солнце.
— Когда-нибудь ты снова его почувствуешь.
— Нескоро.
— Я принесла твои вещи, — указывая на картонную коробку, оставленную возле входа, говорит девушка. — Там некоторые твои альбомы, карандаши.
— Спасибо, — я киваю. Как удивительно, что вся история моей жизни уместилась в пыльной коробке.
Видно, что Жаклин нервничает, вцепляясь в бортики стула на котором сидит.
— Да, кстати, я поступила, Тодд… Пит, — она поднимает на меня радостный взгляд. — Следующие восемь лет я проведу в Дистрикте-3, обучаясь на врача. Правда, специализацию пока не выбрала.
— Я никогда не сомневался в тебе, — говорю я, уже широко улыбаясь. — Но все равно до сих пор поверить не могу, что ты теперь учишься в медицинской академии. Наверное, ты первая студентка из Двенадцатого за все семьдесят пять лет!
Она довольно улыбается мне в ответ.
— Это только благодаря тому, что ты вмешался.
— Просто часто мы не знаем, как сделать то, о чем действительно мечтаем. Иногда мы ждем кого-то, кто сделает это для нас.
— И ты стал таким человеком, — добавляет она, прикусывая губу.
— Теперь ты точно сможешь заняться тем, чем должны заниматься ребята в твоём возрасте. Ты же помнишь: «Ссорятся, мирятся, расстаются, встречаются с кем–то еще. Это то, что все делают…»
— «… когда им шестнадцать…» — договаривает она мои слова, сказанные ей когда-то.
— Я думаю, что и в семнадцать начать не поздно, — добавляю я. — И прости. Я не должен был допускать того, что случилось. Это полностью моя вина.
Она пристально смотрит мне в глаза — долго-долго прежде, чем снова начать говорить.
— Знаешь, последние пару недель, после того как ты уехал, я много думала о том, что произошло. О нас с тобой, — Жаклин опускает взгляд на свои ладони, нервно скручивая пальцы. — Я понимаю, это звучит бредово, потому что ты видишь ситуацию иначе. Ты осуждаешь себя, я права? В этом весь ты. Ты верный. Ты ответственный. Ты хочешь позаботиться обо всех вокруг, — она складывает руки на стол и снова поднимает взгляд на меня. — Тодд, все, что произошло после Игр заставило тебя стать моим героем. Я не говорю, что ты не любишь меня, потому что знаю, что по-своему любишь. Я просто думаю, что ты любишь меня по неправильным причинам.
— Неправильным причинам? — удивлённо переспрашиваю я.
Она встаёт и, начав расхаживать по комнате, продолжает:
— Именно. Ты так сильно оберегал меня, что я словно находилась в изолированном пузыре, а это очень давит.
— Давит? — перебиваю я её. — Я не пытался давить на тебя. Я просто хотел защитить тебя. Разве это плохо?
— Нет, Тодд, это не плохо. Ты провел два года своей жизни, заботясь обо мне так, как никто другой не смог бы. Я не хочу, чтобы ты чувствовал, будто я принимала твою помощь, как должное. Всё, что ты сделал для меня, намного больше, чем я могла предполагать. Мне важно, чтобы ты знал, как это много значит для меня, но из-за сложившихся обстоятельств, ты стал для меня единственным мужчиной в этом мире: отцом, братом, другом, парнем, и это было неправильно. И теперь я понимаю, что наша преданность друг другу будет удерживать нас от того, чтобы по-настоящему жить. Жить так, как хочется.
Выражение её лица становится извиняющимся.
— С самого первого дня, может, потому что я младше, не знаю, но ты старался стать моим хранителем, только мне он не нужен. Мне нужен кто-то, кто захочет вместе со мной бросить вызов океану, а потом не позволит утонуть. Но ты даже близко не разрешишь подойти к нему.
Я стараюсь не двигаться и даже не дышать слишком громко. Жаклин поднимает подбородок вверх, будто сдерживая слёзы.
— А теперь, когда и Китнисс вернулась, — продолжает она, и я выдыхаю, потому что её имя отбивается рикошетом боли в моей груди, — я чувствую, что не смогу прожить жизнь так, как хочу из-за страха причинить кому-то из нас боль, а ты не можешь прожить жизнь, которую хочешь из-за того, что твое сердце слишком преданное, чтобы уйти и, наконец, сделать что-то для себя.
Я прижимаюсь лбом к стеклу, стараясь не смотреть на слёзы, которые текут по щекам Джеки, оставляя тонкие солёные дорожки.
— Несмотря на то, что это очень сильно ранит меня, — продолжает она, садясь обратно на стул напротив, — я никогда не прощу себе, если не позволю тебе следовать своим мечтам, как ты когда-то заставил меня следовать моим.
Жаклин пристально смотрит в мои глаза, и я, в конце концов, выдавливаю:
— Если ты решила так.
— Я знаю, что произошло во дворце: Ник мне рассказал. И понимаю, почему ты поступил именно таким образом, — тихо добавляет она.
Я молчу, потому что впервые не могу подобрать нужных слов. В комнату заглядывает охранник, бесстрастным тоном чеканя: «Время!», — и девушка встаёт.
— Я ещё как-нибудь приеду, — тихо говорит она и делает пару шагов к выходу.
— Не нужно. На меня не оглядывайся, хорошо? Я понял, что ты хотела мне сказать, правда. — У меня только одна просьба.
— Конечно, — перекидывая сумку через плечо, говорит она.
— Знаю, что не имею права об этом просить, но если ты сможешь, перед началом занятий загляни в Двенадцатый. У вас двоих никого не осталось, кроме друг друга. Ты ей нужна сейчас больше, чем кто бы ни был. А она нужна тебе.
Прим, склонив голову, лишь послушно кивает.
— И прости, — добавляю я.
— Не надо извиняться, Пит. Так случилось, и я не жалею. Всё могло было произойти по множеству сценариев. Но сложилось именно таким образом. Мы ступили на эту тропу. Это наша история. Была. Теперь я понимаю, что не хочу любить или быть любимой наполовину. Я хочу всё.
А потом она тихо добавляет:
— Первые отношения — не обязательно последние, но они всегда будут первыми, а поэтому особенными, — девушка улыбается и, останавливаясь у двери, бросает последний взгляд через плечо. И я отпускаю её, а она отпускает меня.
Мои чувства к Жаклин нельзя отнести к тому, что я планировал. На каком-то садистском уровне я даже гордился собой, что боролся с этими чувствами. Мне удается оставаться спокойным и собранным даже тогда, когда мы говорим друг другу последнее «прощай», но моё сердце ноет. Она заняла в нём свою часть, и я действительно люблю её особым образом.
Дверь открывается, и меня снова выводят в освященный холодным белым светом коридор. Как только наручники снимаются, и дверь с лязгом закрывается за мной, я сажусь на кровать. Открываю переданную мне коробку, разглядывая содержимое. Альбомы, карандаши, сангина, уголь.
С самого раннего детства моим излюбленным способом отвлечься или сбежать от проблем было рисование. К пяти-шести годам я привык отражать свое отношение к миру при помощи карандаша и бумаги. Это стало своеобразной формой выражения себя, которую предприимчивая мать вскоре превратила в дело, вместо листа бумаги подсовывая мне торт. И мне нравилось.
В старшей школе я принялся рисовать главным образом растения и деревья, что было понятно, ведь именно эти изображения чаще всего наносят на праздничную выпечку, но я почти не изображал людей. Мне не хотелось. До тех пор, пока я не встретил её на общем уроке математики. Китнисс сидела, гладя себя по лицу хвостиком косички, и мне захотелось запечатлеть этот момент на бумаге. Тогда я впервые её нарисовал.
Именно появление Китнисс в моей жизни разделило жизненную ось на «до» и «после». И когда я поверил, что счастье близко, вдруг всё то, что я так долго строил: планы и ожидания внезапно рухнули, став лишь мечтой, которая вроде в двух шагах, но до которой уже не дотянуться. И новая реальность, моё «сейчас», возникшее на месте жизненного разлома, принесла только боль утраты и угрызения совести.
