Я вскрикнула и бросилась за письмом, которое Дония неожиданно уронила в огонь.

Затем она схватила меня за руки и держала так, что я была вынуждена наблюдать за тем, как потрескивает бумага, чернея, скручиваясь и превращаясь в пепел.

– Ты же не думала, что я позволю тебе поступить в университет? – спокойно сказала Дония. – Ведь даже если бы тебе удалось наскрести где-нибудь денег, чтобы оплатить учебу, им достаточно будет одного взгляда на твое чудовищное лицо. Они сразу отправят тебя обратно в канаву, где тебе и место.

Какое-то время я в оцепенении молчала, устремив на нее пустой взгляд, прежде чем выдохнуть в ответ.

– Единственное настоящее чудовище здесь – это вы.

Не сказав больше ни слова, я схватила со стола зажженную керосиновую лампу, свой заплечный мешок, сдернула с настенного крюка меховую накидку и выбежала в непроглядную студеную ночь.

Я брела по лесу, и зажженная лампа тихо позвякивала, покачиваясь на своей проволочной ручке и ударяясь о мое колено. Мокрый снег прилипал к лицу. Было холодно, но среди деревьев по крайней мере не было резкого пронизывающего ветра. Я продолжала свой путь, пытаясь справиться с закипающим гневом, с готовыми пролиться слезами и опустошающим, ослепляющим ощущением собственной беспомощности. В моей голове снова и снова прокручивалась картина – горящее письмо из университета. Белый бумажный лист темнеет, скручивается, превращается в пепел, и звучат, бесконечно повторяясь, слова Донии:

«…им достаточно будет одного взгляда на твое чудовищное лицо, и они сразу отправят тебя обратно в канаву, где тебе и место…

Одного взгляда на твое чудовищное лицо…

Одного взгляда…»

А что, если она права? С чего я, собственно, решила, что университет отличается от нашего маленького городка? Не было там для меня места. А если мой отец действительно пропал, то и нигде для меня теперь места не было. Оставаться с Донией я больше не могла ни на минуту, становиться бременем для Роди тоже не хотела. У брата должна быть своя собственная, свободная жизнь.

Так я бесцельно брела по лесу. Мысли в голове носились по кругу, словно змеи, что заглатывают собственные хвосты – мысли, полные отчаяния и ненависти к самой себе. Горела в руке лампа, падал снег, который не могли задержать даже частые ветви деревьев. Пространство вокруг оставалось безжизненным и скованным жутким холодом.

А затем моя лампа замигала и погасла – закончился керосин.

Я остановилась, внезапно осознав бессмысленность своих действий. Пытаясь справиться с нарастающей паникой, я порылась в заплечном мешке и выудила оттуда завалявшуюся среди книг свечу и коробок спичек. Вставив свечу внутрь лампы, я зажгла ее – стекло защищало огонек от снега и ветра. Затем я развернулась, в надежде выйти из леса по своим собственным следам, но их уже замело снегом. Я не знала, куда мне идти, и пошла наугад, понимая, что могу теперь блуждать по кругу или вообще уйти вглубь непролазной чащи.

Но нужно было двигаться, потому что, стоя на месте, я очень скоро окоченела бы окончательно. И я шла вперед, не чувствуя онемевших от холода рук и ног, со страхом наблюдая за тем, как быстро уменьшается горящий за стеклом лампы огарок свечи. Сугробы доходили мне до колен, но я упрямо продолжала продираться сквозь них, понимая, что надежда у меня остается только до тех пор, пока я еще двигаюсь.

А стоит ли тебе жить вообще? – издевательски прошептал притаившийся в глубине моего сознания голос.

Один взгляд на твое чудовищное лицо…

Я вытерла выступившие на глазах слезы и стала думать о своем отце, о Роде и о белом волке, наблюдавшем за мной сквозь летнюю листву. Нет, я не сдамся. Пока, во всяком случае.

Снег слепил глаза, забивался под воротник, но я продолжала идти. Затем догорела свеча, и я выбросила ставшую ненужной лампу в снег. Теперь у меня остался лишь неполный коробок спичек. Я начала зажигать их одну за другой, пытаясь увидеть хотя бы что-нибудь вокруг себя в этих коротеньких вспышках оранжевого света.

Спички стремительно заканчивались, и я стала зажигать их все реже, только когда от навалившейся со всех сторон тьмы начинала кружиться голова, и возникло чувство, что я ни шагу не смогу больше сделать без драгоценной искорки света.

А потом осталась одна, последняя спичка. Я прижала ее к своей груди, продолжая медленно, на ощупь переставлять ноги. Нащупала правой рукой ствол дерева, сделала еще шаг вперед и внезапно почувствовала, что вышла на открытое пространство – яростно загудел вокруг меня ветер, которому не мешали больше деревья, еще гуще повалил снег. Я замерла на несколько секунд, удивляясь чуду, которое вывело меня из леса. С того места, где я оказалась, нашего дома видно не было. Скорее всего, он остался где-то в стороне.

Дрожащими пальцами я зажгла последнюю спичку и ахнула. Нет, я не вышла из леса, но оказалась на просторной лесной поляне. Буквально в трех шагах от меня в снегу лежал человек. Я сразу узнала его рюкзак и куртку.

Это был мой отец.

Я вскрикнула и бросилась к нему, утопая в сугробах. Спичка догорела, но это было уже не важно. Добравшись до отца, я опустилась рядом с ним на колени, коснулась его шеи, пытаясь отыскать пульс. Пульс у отца был, пусть слабенький, но устойчивый.

– Папа, – выдохнула я. – О, папа, я нашла тебя.

И я крепко обняла его.

– Тебе нужен свет, – внезапно раздался чей-то грубый, странно звучащий голос. – В его рюкзаке есть фонарь.

– Кто там? – спросила я, вскинув голову.

– Зажги фонарь, и сама увидишь.

Была ли я ошеломлена? Да. Но страха при этом совершенно не испытывала. Радость от того, что мой отец нашелся и он жив, затмевала собой все остальное. Повинуясь загадочному голосу, я покопалась в отцовском рюкзаке, и действительно нашла там и спички, и фонарь – тяжелый, до краев заправленный керосином. Сидя на корточках, я зажгла его и подняла над головой.

Среди деревьев стоял белый волк. Его шерсть сливалась со снегом, ярко горели огромные янтарные глаза. Волк приблизился ко мне, и я до боли сжала впившуюся в ладонь металлическую ручку фонаря.

– У нас мало времени, – сказал волк, остановившись всего в одном шаге от меня.

Я вскрикнула и выронила фонарь. Каждая клеточка моего тела кричала мне: «Беги! Беги!» Как волк мог говорить со мной?

Но я не могла бросить своего отца.

– Послушай, ты пожалеешь, если лишишься света, – хрипло сказал волк. – Подними фонарь.

Я подхватила упавший в снег фонарь – к счастью, керосин не успел вылиться – и сжала его в своей дрожащей от волнения и испуга руке.

«Должно быть, я засыпаю в лесу и вскоре замерзну до смерти, – подумала я. – Тогда все становится понятно – говорящий волк, найденный в снегу отец. Это всего лишь призраки, сотворенные моим умирающим сознанием».

Дыхание вырывалось из ноздрей волка белыми облачками пара.

– Я не сон, и твой отец тоже, – словно прочитав мои мысли, сказал он, подойдя еще на шаг ближе. – Но у нас совсем мало времени.

Я схватила отца за руку, стараясь не впадать в панику из-за голубоватого оттенка, который приняла его кожа. Помассировала, как могла, его пальцы.

– Кто ты? – прошептала я, обращаясь к волку. – Почему ты здесь, и что тебе нужно?

– Я пришел, чтобы спросить тебя кое о чем, – ответил волк. – О том, чего не сохранила моя память или о чем не осмеливался спросить до сих пор.

Господи, до чего же холодно! Я приложила ухо к отцовской груди – послушать, как бьется его сердце, и бьется ли оно вообще. Звук был очень слабым. На меня с новой силой накатил страх.

– Ты должна отвечать быстро, – сказал волк. – Я не думаю, что мне вновь удастся прийти. Во всяком случае, этим путем. Ведь это ее лес, и ей не понравится, если я его покину.

Я взглянула на волка, совершенно не понимая, о чем он говорит. В голове у меня была лишь одна мысль – о том, что нужно как можно скорее согреть отца.