Солнце только забрезжило, как я проснулся. Туман, висевший в течение недели в серых облаках вокруг гор, теперь исчез, и первым, что увидели мои глаза через откинутый полог палатки, был большой белый конус Вилючинской сопки, ярко сияющий сквозь предрассветную серость. Вот восток заполыхал утренней зарёй, и природа проснулась. Утки и гуси крякали в тростниках вдоль берега, плаксивые крики морских чаек разносились над рекой, а из ясного голубого неба доносились мелодичный голоса диких лебедей, летящих вглубь страны к местам кормления. Я умылся в прозрачной холодной воде реки и разбудил Додда, чтобы показать ему горы. Прямо за нашей палаткой, гигантским снежным конусом возвышался колоссальный пик Корякской сопки высотой в десять тысяч пятьсот футов, его острая вершина уже окрасилась розовыми лучами восходящего солнца, а утренняя звезда Венеры всё ещё слабо пульсировала над холодным фиолетовым восточным склоном. Немного правее высился огромный вулкан Авача, от его зубчатой вершины тянулся длинный шлейф золотистого дыма, а вулкан Козельский выпускал тёмные пары из трех своих кратеров. На юге, в тридцати милях, стоял острый пик Вилючинский, на вершине которого уже горели утренние лучи, а за ним – туманные голубые очертания прибрежного хребта. Струи тумана тут и там всплывали по склонам гор и исчезали в вышине, как ночные духи. Всё теплее и теплее, розовый румянец восхода опускался по снежным склонам, пока, наконец, быстрым внезапным всполохом не пролил свет на всю долину, окрасив нашу маленькую палатку нежным, как лепесток дикой розы, цветом, превратив каждую каплю росы в мерцающий бриллиант, а спокойную воду реки – в дрожащую, вспыхивающую массу жидкого серебра.

Я едва успел восторженно продекламировать этот стих, как Додд, который никогда не позволял своему увлечению красотами природы вмешиваться в надлежащее отношение к благополучию своего желудка, вышел из палатки и с насмешливыми церемонными извинениями за мой прерванный монолог, сказал, что если бы я мог спуститься с небес в материальный мир, то он сообщил бы мне, что завтрак готов, и осмелился бы посоветовать «тихой музыке в моей душе» немного потерпеть, что нанесло бы мне не больше ущерба, чем упомянутый завтрак. Я не стал отказываться от приглашения, тем более, что оно было подкреплёно весьма аппетитным запахом из палатки. Я принялся за еду, но всё ещё продолжал между ложками горячего супа «бредить», как выразился Додд, о пейзаже. После завтрака палатка была собрана, лагерное снаряжение упаковано, и мы, заняв места на корме нашего судна, отчалили и продолжили наш медленный подъем вверх по реке.

Растительность вокруг нас, ещё не тронутая осенними заморозками, казалась почти тропической. Высокая трава с разнообразными цветами доходила до самого берега, рододендроны и лапчатка росли густыми зарослями вдоль берега и роняли свои розовые и жёлтые лепестки, похожие на крошечные лодочки, на поверхность чистой спокойной воды, жёлтые акилеи[17] любовались своими отражениями на фоне величественного вулкана, а удивительные чёрные камчатские лилии[18], поникнув головами, стояли тут и там в грустном одиночестве, оплакивая в своём погребальном одеянии какое-то неведомое нам цветочное горе.

Картину природы дополняла животная жизнь. Любопытные и боязливые дикие утки, вытянув шеи, стремительно пролетали над нами с хриплым кряканьем, приглушенное расстоянием гоготание гусей доносилось до нас со склонов гор, порою величественный орел взлетал со своего дозорного поста на скале и, расправил широкие крылья, поднимался вверх широкими кругами, пока не превращался в точку на фоне белоснежного кратере Авачинского вулкана. Никогда ещё я не видел такой дикой первозданной природы, как в этой прекрасной плодородной долине, окруженной дымящимися вулканами и снежными вершинами, не менее зелёной, чем Долина Темпи[19], полная животной и растительной жизни, но уединённая, необитаемая, и, наверное, никому неизвестная. Около полудня лай собак объявил о близости поселения, и вскоре за поворотом реки мы увидели камчадальскую деревню Окута.

Деревня камчадалов в некоторых отношениях настолько сильно отличается от поселения американского Дикого Запада, что заслуживает, несомненно, более подробного описания. Она почти всегда расположена на небольшом возвышении недалеко от берега какой-нибудь реки или ручья, в окружении рощиц тополей и жёлтых берез и защищена высокими холмами от холодных северных ветров. Её дома, разбросанные тут и там по берегу, очень низкие и сделаны из тёсанных бревен, проконопаченных сухим мхом. Крыши покрыты соломой из длинной грубой травы или перекрывающимися полосами коры лиственницы с широкими свесами. Оконные рамы, хотя иногда и остеклённые, чаще всего покрыты лоскутами прозрачных рыбьих пузырей, сшитых вместе нитью из сухожилий северного оленя. Двери почти квадратные, а дымовые трубы – не что иное, как длинные жерди, расположенные по кругу и обмазанные глиной. Кое-где между домами стоят с полдюжины любопытных архитектурных «четвероногих» сооружений, называемых «балаганами» или рыбными амбарами. Они представляют собой просто конические бревенчатые шатры, поднятые над землей на четырёх столбах, чтобы уберечь их содержимое от собак, и похожи на копны сена на ногах. Высокие горизонтальные рамы из жердей стоят у каждого дома, заполненные тысячами штук вяленого лосося, и «древний, вечный запах рыбы»[20] пронизывает окружающую атмосферу, недвусмысленно указывая на характер занятий камчадалов и пищи, которой они живут. Полдюжины долблёных лодок лежат кверху днищами на песчаном берегу, на них – большие искусно связанные рыболовные сети, по две-три длинных узких собачьих нарт прислонены к каждому дому, и с сотню остроухих волкоподобных собак, привязанных с промежутками к длинным брёвнам, тяжело дышат на солнце, злобно огрызаясь на назойливых мух и комаров. В центре деревни, обращенная входом к западу, во всей красе камчатско-византийской архитектуры, блещет красной краской и сверкает куполами, увенчанными великолепными золотыми крестами, вездесущая православная церковь, странным образом контрастирующая с грубыми бревенчатыми домами и коническими балаганами, над которыми она простирает свою духовную защиту. Она обычно построена из тщательно отёсанных брёвен, окрашена в тёмный кирпично-красный цвет, покрыта зелёным листовым железом, и увенчана двумя луковичными жестяными куполами небесно-голубого цвета и украшенными золотыми звёздами. Сверкая всеми своими контрастами цвета среди некрашеных бревенчатых домов посреди первозданной природы, она имеет странный, невыразимо живописный вид. Если вы сможете представить себе обычное селение американской глубинки, из невысоких бревенчатых домов, теснящихся вокруг ярко окрашенной турецкой мечети, полудюжину стогов сена на высоких столбах, пятнадцать или двадцать громадных деревянных решеток, полных подвешенных на них сушёной рыбы, несколько саней и каноэ, небрежно лежащих вокруг, и сотню или более серых волков, привязанных тут и там к длинным тяжелым брёвнам, у вас будет общее, но довольно точное представление о типичном камчадальском поселении. Они различаются размерами и церквями, но серые срубы, конические балаганы с сушёной рыбой, волкоподобные собаки, лодки, нарты и запах рыбы – это их неизменные черты.

Жители этих туземных поселений на юге Камчатки – темно-смуглые и значительно ниже среднего роста сибирских аборигенов. Они сильно отличаются от кочевых племен коряков и чукчей, которые живут севернее. Мужчины в среднем около пяти футов три или четыре дюйма ростом[21], имеют широкие плоские лица без бород, выступающие скулы, маленькие и довольно впалые глаза, прямые, длинные чёрные волосы, маленькие руки и ноги, очень тонкие конечности и склонность к увеличению живота. Они, вероятно, имеют среднеазиатское происхождение, но, наверное, давно не имели связи с какими-либо другими сибирскими племенами, из тех, которых я знаю, и совсем не похожи на чукчей, коряков, якутов или тунгусов. Из-за того, что они жили оседлым, а не кочевым образом жизни, они оказались покорены русскими гораздо легче, чем их кочевые соседи, и с тех пор в большей степени испытали культурное влияние от общения с русскими. Они почти повсеместно переняли религию, обычаи и привычки своих завоевателей, и их собственный, весьма любопытный язык уже выходит из употребления. Вообще, о них проще всего сказать кем они не являются: они не воинственны и не независимы, как северные чукчи и коряки, они не скупы и не нечестны, за исключением тех случаев, когда эти черты являются результатом российского воспитания, они не подозрительны и не недоверчивы, а скорее наоборот, и таких щедрых, гостеприимных, и просто добросовестных и справедливых, добродушных при любых обстоятельствах людей я никогда ещё не встречал. Как племя они, несомненно, вымирают. С 1780 года их численность сократилась более чем наполовину, и часто повторяющиеся эпидемии и голод вскоре превратят их в сравнительно слабое и малозначимое племя, которое в конечном итоге будет поглощено растущим русским населением полуострова. Они уже утратили большинство своих характерных обычаев и суеверий, и лишь случайно современный путешественник может увидеть их обряд традиционного язычества, такой, как жертва собаки какому-нибудь злому духу непогоды или болезни. Они почти полностью зависят от лосося, который каждое лето в огромных количествах заходит в эти северные реки, его бьют острогой, ловят неводами и сетями тысячами. Эта рыба, высушенная без соли на воздухе, являются пищей камчадалов и их собак на протяжении всей долгой холодной зимы. Летом, однако, их меню более разнообразно. Климат и почва речных долин на юге Камчатки позволяют выращивать рожь, картофель и корнеплоды, а весь полуостров изобилует животными. Олени и чёрные и бурые медведи бродят повсюду по болотистым равнинам и травянистым долинам, горные бараны и козы нередко встречаются в горах, и миллионы и миллионы самых разных уток, гусей и лебедей водятся у каждой реки и каждого болотца и озера. Эти водоплавающие птицы отлавливаются в огромных количествах во время линьки специальными «загонами» из пятидесяти-семидесяти пяти человек на лодках, которые преследуют большую стаю птиц вверх по узкому ручью, в конце которого установлена огромная ловчая сеть. Затем птиц убивают дубинками, ощипывают и солят на зиму. Чай и сахар, которые привезли русские, были приняты с большой охотой, ежегодное потребление в настоящее время составляет более 20 000 фунтов того и другого на одной только Камчатке. Хлеб теперь делают изо ржи, которую камчадалы сами выращивают и мелят, но до прихода русских единственным местным заменителем хлеба была некое подобие муки, состоящее в основном из тёртых клубней пурпурной камчатской лилии. Единственными фруктами здесь являются ягоды и разновидность дикой вишни. Ягод, однако, здесь пятнадцать или двадцать различных сортов, из которых наиболее важными являются черника, морошка и карликовая клюква. Их туземцы собирают в конце осени и замораживают для употребления зимой. Коров держат почти во всех камчадальских поселениях, и молока всегда предостаточно. Любопытно местное блюдо из кислого молока, запеченного творога и сладких сливок, посыпанное сахарной пудрой и корицей, достойное того, чтобы его поставили на европейский стол.