В то время пути дяди Коли с нашими и разошлись. Но с кончиной отца по натуре беззлобный и отзывчивый мужик- периодически нам помогал. Было ему – под шестьдесят. Умелый, на все руки мастер. Слесарь вагоноремонтного, ближайшего от нас завода. Всегда добрый и готовый помочь. Хоть руками, а иногда и своим нехитрым автомобилем, детищем советско-итальянского автопрома. Тоже, давным-давно одинокий. Жену схоронивший ещё в молодости. Дочка и сын обитают, последние лет пять, где-то на Крайнем Севере. И толком, с отцом не общаются. На удивление – мужик не пьющий. Почти совсем. Что в моих глазах, для слесаря – можно считать подвигом. И награждать особыми дипломами, ценными денежными призами и отпуском, не боясь, что сопьется. Да я такого бы, даже в передачу специальную отправил. Там, где про НЛО показывают и библиотеку Ивана Грозного.

– Здравствуйте, Николай Николаевич!

– Здравствую, здравствую! Пока ищщо не сдох. Привет! Что ты так официяльно? Пока не царь, не Николай третий, – ухмыльнулся. Рука пощупала жестчайшую щетину, торчащую хвостами электродов, – но это пока. Бороду отращу. Исчо молодой, какие наши годы? Да, Егоровна?

– Так вы с какого года? Почитай, школу только закончили, – засмеялась мама. Рука шлепнула по своей ляжке скрытой халатом.

Кухня дурманила мозги благоуханиями снеди. Некогда мне лясы точить, быстрей в спальню! Открыл дверь взгляд привлекли коробки под кроватью, вытащил одну. Консервы. Рука потянула банку. «Скумбрия натуральная атлантическая с добавлением масла». Пойдет! Выволок вторую коробку. «Молоко цельное сгущенное с сахаром». Это ещё лучше! Под основанием вижу у стены ещё пять картонных тар! По виду тоже тушёнка! Заглянул на балкон – три больших мешка. Похоже – мука. А вон там сахар. В углу тары с соком. Литров тридцать, судя по числу тетрапаков. Ну не знаю… Нужны ли? А у мамы под кроватью, вообще – под завязку забито. Теперь – не пропадём!

Я переоделся. Сели пить чай с наготовленными мамой блинами, под клубничное варенье и домашнюю сметану с рынка. Вкусности ароматно пахли, мгновенно забивали рот слюной. И чай соответствует – с душистыми горными травами, по целебным эффектам – конкурентами большинству дорогущих лекарств. Травки – целыми мешками нам откуда-то достает Николай Николаевич буквально за копейки.

– Лёвик, – начал дядя Коля, – ведь не зря ты маму взбаламутил! Колись, чего удумал? Чего слышал?

– Да что говорить то тут? Ничего такого…

Вроде как начал отнекиваться я. А затем сразу выложил всё. И что прочитал, произошло или приметил за последние дни.

– Ух! И глазастый ты! Уж прости меня! Здоровьем ты не вышел, а вот разумом Бог не обделил, не обделил! – сказал Николай Николаевич. При этих словах, набожный слесарь размеренно перекрестился.

– Не нравится мне енто, – произнес дядя Коля. Черные от солярки пальцы задумчиво почесали в затылке почти что лысину. Перхоть легким снежком осыпала его плечи, – Ты ведь ещё молодой… Не видел многого… А я повидал, – обстановка такая повсюдова… Не знаю даже как объяснить…

Сказал и призадумался. Рука нервно потерла нижнюю губу.

Мы с мамой с интересом ждали продолжения.

– Я плохо помню, сколько лет прошло. Да и ты Мария, бестолковая ыщщо была. Не разумела. Ведь знаете, перед развалом Союза, тоже что-то такое было… В воздухе носилось… Вроде и нормально всё… Ну не всё… Но… Точно не скажешь, что скоро старая жизнь рухнет… По другой колее поезд пустят. А старую взорвут. Так вот и тут так… Свербит в груди. Здесь!

Николай Николаевич, как в звучный барабан, похлопал себя кулаком по широким ребрам. После, мозолистая как копыто ладонь, шваркнула с размаху по столу. Подпрыгнула, звякнула посуда. Пролился чай. Николай Николаевич извинился.

А потом, продолжил:

– Предчувствие. И тогда тоже самое… Всё одно к одному. И хуже, и хуже… Аварии, Чернобыльская, как из клоаки террористы повылазили, армян тряхануло в восемьдесят восьмом, Спитакское землетрясение в цельную десятку баллов, Афганская война, дефицит, самолёт на Красную площадь пропустили, кино снимали – чернуху одну… Ведь как оно? Тогда только в Союзе бахнуло. Сейчас весь шар мировой в клозет спускается. Телевизор включать боюсь: вулканы, цунами, катастрофы, взрывы. Хорошо ентырнетом вашим не умею пользоваться. Вот не поверишь, Мария, – обратился он к маме, – страшно стало! Не за себя. Старый я уж… А за вас. За детей и внуков. Да и вааапче, за страну. И так сколько горя хлебнула… А вроде и мои устроены. А всё одно. Люди мы маленькие… Приходит беда – открывай ворота. Я человек старой закваски. А мы – хорошенько жизнью битые. Напасти и разруху за версту чуем! Смута грядет… Ишшо похлеще перестроечной. Такая, что Мишка Меченый в гробу от зависти шпинделем токарным извертится. Чтоб ему пусто было, паскуде продажной! Сдох он там или не сдох исщо, Иуда? Сверло ему шеснашку в трубу выхлопную. Хорошо так, до самых кишков загнать и провернуть раз на несколько. Чтоб требуху в колбасу ливерную.

Я содрогнулся, воочию представив процесс. Совершенно аполитичная мама неодобрительно поморщилась, покачала головой.

– Прости, Мария, – вновь извинился Николай Николаевич.

Но лоб дяди Коли нахмурился тяжёлой грозовой тучей, в коже пролегли глубокие расщелины морщин, а зубы скрипят несмазанными механизмами шаровой мельницы. Вспомнил, называется, больную для души тему, испортил сам себе настроение. Знаю его. Теперь весь вечер мрачный будет и вспоминать СССР.

Смутно помню, ещё о чем-то разговаривали. Но сытный ужин разморил. Спать хотелось так сильно, что остальное – пролетело мимо ушей.

Вначале, снилось как повергаю врагов налево и направо. А потом, едва проваливался в забытие, виделся один и тот же сон. Мерещился худой и весь в чёрном, средних лет человек. На узких плечах деловой костюм, под ним темная же рубашка. Тонкие угловатые черты лица похожие на лисьи. Кривая улыбка придает крайне хищное издевательское выражение.

Предшествующие тому сну события помнил почему-то всегда смутно, но внезапное появление брюнетистого незнакомца словно из неоткуда – крепко врезалось в нейроны мозга, будто события происходят наяву. Мы стоим друг на против друга. Человек стремительно протягивает руки. Ладони в чернющих перчатках рвутся к груди. Будто клещи вцепляются в мою обычную офисную одежду. Рвётся коричневый кардиган, голубая рубашка разлетается в клочья, майка трещит. Я ору от дикого ужаса, но не могу сделать ни шага. Пальцы чужака орлиными когтями устремляются к оголенной груди. Тварь пытается раскорябать, разломить косточки рёбер, ворваться в грудную клетку. Сердце отчаянно бьётся пойманной в клетке птицей. Я отбиваюсь изо всех сил. Но силы явно неравны. Потустороннее создание, почти не замечает сопротивления. Без особых усилий валит, прижимает меня к земле. С виду щуплая фигура наваливается бетонным блоком. Дышать становится неимоверно тяжко, будто грудь скованна чугунной цепью. В плоть впиваются длинные когти, прорвавшие перчатку. В лицо скрежещет неживой ледяной голос:

– Ты! Смертный!! Забрал! Моёёё!! Моёёё! Моооёёё! – и на последнем крике рот человека широко открывается, голос искажается, хрипит, как в дешевых динамиках, врубленных на полную мощь. Челюсти выворачиваются из суставов на 180 градусов. Щёки рвутся. Из тьмы горла на меня смотрят два злых глаза, похожих на фонари ядовито – желтого цвета, по центру которых горят зелёным продолговатые ртутные капли змеиных зрачков. И из глотки оглушает не затыкающийся ни на миг женский визгливый хохот. Пасть нависает всё ближе, к моим губам раздвоенным червём тянется змеиный язык. Скользит по коже наждачной бумагой, пытается проникнуть в рот.

Но я каждый раз упорно боролся, превозмогая лютую слабость. Руки и ноги толкали тушу, бился, вертелся. И словно из неоткуда бралась стальная сила воли, которой у меня отродясь никогда и не было. На язык, словно обожравшийся ящиком хурмы, ложились сами собой пришедшие на ум слова:

«Аспидам – болото гнилое. Татям – топор, плаха и верёвки сажень. А мне – живота сто лет».