Двое мёртвых людей обнаружили, что лежат на бледном, залитом лунным светом пшеничном поле.

Бок о бок, на спине, словно только что упали с чёрного неба наверху.

Они смотрели на звезды.

Где-то тихо играло пианино, и мелодия скользила по полю как птичья песня, неспешно, жалобно, как если бы каждая фраза была вопросом. Это была та вещь, которую обычно играла в соседнем доме миссис Макналти такими же жаркими летними вечерами, когда она оставляла окна открытыми: Сати, «Гимнопедия №1». Одна из немногих пьес, относительно которых их мнения не расходились.

Братья не смотрели друг на друга. Каждый из них проживал заново свою смерть. И воспоминания ещё отдавались у них в мозгу, словно каждый из них пробудился от худшего своего кошмара, содрогаясь и блестя от пота. Что дальше? – казалось, спрашивали их тела. Что теперь? Леденящие заключительные подробности их последних минут ещё неопровержимо вскипали в крови; оставался лишь один невозможный факт: каким-то образом они выжили.

Некоторое время они едва помнили о том, чтобы дышать.

И тем не менее они молчали. Возможно, они считали, что все ещё видят сон. Возможно, это было что-то наподобие той опаски, с которой просыпаешься рядом с незнакомым человеком после того, как всю ночь занимался любовью – опыт подобного рода был только у одного из них. Или то была отчуждённость более редкого свойства: когда ты обнаруживаешь, что человек, которого ты, как тебе казалось, хорошо знал, на самом деле – совсем другой человек. Возможно, это просто было связано с тем, что никто по-настоящему не готовится: происходящее было импровизацией в чистом виде. Или, возможно, они знали, что приближается последний и самый важный разговор в их жизни, и при этом не знали, с чего начать.

Неуверенный голос спросил:

– Денни?

Пианино сыграло ещё несколько тактов. Дэниел не станет называть его по имени. Он не даст ему этого.

Майк посмотрел на брата.

– Прости меня.

– Иди на хуй.

– Хорошо.

– Иди на хуй! Помолчав, Майк сказал:

– Ты не должен материться. Это неприлично. Дэниел сел и повернулся к брату.

– Ты думаешь, что это смешно? Ты, мудак! Придурок ебаный! Ты хуев, хуев, хуев… ! – Он не смог найти достаточно непристойностей, способных выразить то, что чувствовал, сдался и опять лёг на спину.

Ш-ш-ш, казалось, говорил ветер в пшенице. Лицо Дэниела исказилось, когда он задал единственный вопрос, который у него оставался:

– Почему?

Майк не мог долго смотреть в это лицо. Он закрыл глаза и подумал: об этом говорили колибри. «Почему? Этот вопрос всегда возникает». Он чувствовал, что должен дать что-то Денни. Он не мог оставить его с этим вопросом. Должен был найтись какой-то способ объясниться. Но как?

Майк заметил, что его кулак лежит над сердцем, но вместо сердцебиения он ощущал рукой мягкий комок. Он сел и разогнул пальцы. У колибри на шее был алый эскотский галстук[79] . Его колибри. Как там сказал Клиндер? «Это я». Может быть, это было то, что нужно. Может быть, он должен показать Денни свою историю, как он показывал птицам. Возможно, тогда тот поймёт. Он вспомнил, как дотронулся до колибри какой-то женщины в раздевалке. Как ощутил её смерть. Он подумал: интересно, что ещё я смог бы узнать, если бы не отпустил её. Если бы стерпел. И дождался бы, пока на меня обрушится вся её история. Может быть, это было то, что нужно Денни: вся история.

Майк протянул зеленую птицу своему брату.

– Я покажу тебе свою, если ты покажешь мне свою.

Птица Дэниела была у него в кулаке. Он заметил, что это не та птица, которую дал ему Дуайт. Её грудка оказалась пурпурной. Хотел ли он на самом деле, чтобы Майк узнал все его секреты? Заслуживал ли он этого? После того, что сделал? Почему он должен оказывать ему одолжение? Почему? Вот в чем вопрос.

Подожди-ка секунду. Подожди…

Какая-то мысль трепетала на краю его сознания. Вот она встала прямо перед ним, и Дэниел понял. Майк не знал. Что там говорил Клиндер? «Майк не знает обо мне». И Майк не знал о Шоне. Если бы знал, то не смог бы убить его. И ещё Дэниел не забыл того, что птицы сказали Дуайту. «Ты должен вспомнить. Они с радостью избавили бы тебя от этого». Они имели в виду, что вспоминать свою смерть будет больно. И так оно и было. Особенно последние слова Джулии.

В течение долгой паузы Дэниел обдумывал самую жестокую из всех вещей, которые когда-либо делал.

– Чему ты улыбаешься? – спросил Майк.

Дэниел протянул свою птицу.

– Ты уверен?

Майк кивнул. Они обменялись.

Воспоминания заполнили их в тот же миг, затопляя подобно приливу. Целая жизнь смеха, страха, боли, радости, разочарования, надежды, потерь – без удобной для восприятия хронологии, без поблажек в виде усталости и ожидания, сна и отвлечения внимания. Они поглотили память друг друга со скоростью света, в таком темпе, какой смогло бы оценить лишь существо, живущее в водовороте осознанности, где все предметы постоянно расплываются в смутное пятно. Они получили переживание, а затем они переживали это переживание – как отзвук долгого падения, ощущая вопль, который не было времени превратить в звук; удивляясь, как кто-либо мог вынести эту удивительную вещь, называемую жизнью. Путешествие оставило их бездыханными и растёкшимися; и наиболее яркие факты все ещё оставались в их мозгу, как искры, летящие за фейерверком: вспышки боли, в основном относящиеся к женщине, которую они любили, занимающейся любовью со знакомым незнакомцем, с кем-то другим, отличным от них. Их тела вздрагивали и корчились; их рты издавали звуки, которых никогда не знали прежде. И они обнаружили, что существует определённая безопасность в том, чтобы иметь своё личное «я», которое, будучи раз уничтожено, уже не вернётся к прежней форме. Им больше не нужно было гадать, или притворяться, или извиняться. Они знали. Кто они такие. Как они жили. Как они умерли. Каким-то образом вторая порция была даже хуже, чем воспоминание о собственной смерти.

– Господи, – сказал Дэниел.

– Боже, – сказал Майк.

Последовало долгое молчание; оно могло быть минутой или часом. Никто не считал. Пианино перестало играть, и бледная пшеница стояла тихо, словно из мира выпустили весь ветер.