Чёрное, белое, чёрное, белое… Сменяется каждую секунду.

Чёрное, белое, чёрное, белое… Вспыхивает перед глазами и гаснет, чтобы через мгновенье появиться вновь.

Чёрное, белое, чёрное, белое… Мелькает и раздражает, пугает и сковывает движения. Руки отнимаются, ноги не могут сделать и шага, во рту сухо, а губы не в состоянии разомкнуться, чтобы выдавить хотя бы писк.

Он падает.

Она видит, как его засасывает мгла, как из темноты к нему тянутся костлявые руки, хватают за шею и тащат вниз. Он еле дышит, и каждый новый вдох даётся ему с трудом. Она это знает, но помочь не может.

Чёрное, белое, чёрное, белое… В шахматном порядке и не переставая.

Справа и слева бьют часы. Она насчитывает тринадцать ударов – ровно столько, сколько нужно, чтобы объявить о смерти.

И запахи вокруг: сырой земли, перемешанной с гнилью и затхлой травой; низкого неба, плачущего холодным дождём; разгневанного океана, выбрасывающего на берег тонны мёртвой рыбы; и древесины, подпалённой с обеих концов и медленно тлеющей.

Он падает, а она делает последнее усилие и начинает шевелить губами, еле слышно читая ещё в детстве заученный стих. Призывная молитва на миг придаёт ему жизни, и он открывает глаза, чтобы через секунду закрыть их навсегда, сорвавшись в пропасть.

Она пронзительно кричит, царапает свои руки в кровь и… просыпается.

Осень в этом году в Озёрном крае выдалась ранняя. Размазывая по земле, словно по холсту, яркие краски, она время от времени спрыскивала и без того совершенное полотно прохладной дождевой водицей, а после вновь приступала к широким щедрым мазкам. Песочная охра гармонично ложилась рядом с вычурным багрянцем, жареное оранжевое солнце – с утомлённой за летнее время зеленью, а роскошное золото – с размытым чернозёмом. Всё в Озёрном крае дышало осенью. Всё наслаждалось последними тёплыми днями и звуками жизни, которые, пройдёт месяц, исчезнут в череде затяжных ливней, сменяемых нарастающим снежным покровом.

…Бац!

Назойливая, наевшаяся и от того ленивая муха перестала жужжать и ползать по сочному, местами переспелому, винограду и упала кверху лапками на шершавую поверхность деревянного стола.

Короткие пухлые пальцы брезгливо смахнули мёртвое насекомое на пол, подцепили крупную тёмно-малиновую виноградину и отправили её в рот. Прихватив ещё парочку ягод, пальцы вновь поднесли их к обрамлённым жёсткой рыжей щетиной губам, а те, в свою очередь, разомкнулись, но вовсе не для того, чтобы впиться зубами в сладкую мякоть, а чтобы коротко и сухо бросить:

– Не пялься в окно – не для тебя зрелище. Пиши далее.

Лохматый конопатый мальчишка, служивший младшим писарем при королевском казначее и отмечавшийся особым усердием и прилежанием, обмакнул увесистое фиолетовое перо в чернила и, высунув язык, приготовился начертать ещё дюжину изящных загогулин.

– Угощения, – монотонно затянул казначей. – С новой строки. Подано будет в жареном виде сто куропаток, сто перепелов, пятьдесят свиней, двести золотистых карпов; в варёном – двадцать бочек толстолапых раков. Начертал?

Казначей подошёл к мальчонке и заглянул тому через плечо. Роста мужчина был невысокого; в короткой остроконечной бороде играло солнце, а в круглом животе бурлило пиво. Оценив написанное, казначей одобрительно кивнул и причмокнул губами: то ли виноград был вкусным, то ли почерк помощника – ровным.

– С новой строки. Закуски: тыквы пареные и засахаренные, огурцы малосольные, помидоры рассольные, грибы круглые, грибы вытянутые, картофель печёный, чечевица рассыпчатая… Готово?

– Готово, – довольно цокал языком мальчишка, любуясь красотой, сложённой из букв в расходной книге.

– Теперича пиво хмельное. Сто бочек закупоренных…

– А в подвалы загрузили девяносто.

Казначей недовольно цыкнул и пригрозил лохматому писарю пальцем.

– Вина игристого, вина красного и белого, наливки ягодной по двести бочек каждого… Черту внизу подведи. Сделал?

– Сделал, – помня о пальце, отозвался мальчишка.

– Итого расход: тридцать пять больших монет золотом.

– Вы же за всё отдали тридцать! – честно перебил наставника юнец, за что тут же получил подзатыльник.

– Мал ещё спорить.

– Точно, – не теряясь, ответил писарь, потирая шишку. – Бороду ещё не брею, но счёту обучен. Да понял я, понял.

Мальчонка уклонился от ладони казначея, которая устремилась к нему во второй раз с ещё более грозным подзатыльником, взял перо в руку и освежил чернила.

– Тридцать пять больших монет золотом… – сопя, повторил он и внезапно вздрогнул. С кончика пера соскочила жирная капля и неровной кляксой растеклась по жёлтой странице.

За окном в саду звонко смеялись.

Оба – и смышлёный мальчишка, и хитрый казначей – облокотились на подоконник и свесили головы вниз. Там, среди желтовато-зелёных кустарников и пёстрых, ничем не пахнущих цветов, чьи раскрытые бутоны напоминали мельничное колесо, рука об руку прогуливались юноша и девушка. Оба напоминали двух пташек, которых так часто изображают на свадебных украшениях. Робко касаясь друг друга головами, они влюблённо смотрели друг на друга и жаждали поцелуя.

Юноша был строен и высок, с курчавыми волосами цвета тёмного ореха, красивой осанкой – такой, как и подобает молодым принцам, галантным и обходительным, властным и одновременно снисходительным. Карие глаза, прямой, с лёгкой горбинкой, нос, сильный подбородок – всё было при нём. Тёмно-синий камзол из лучшей парчи был украшен золотыми пуговицами в виде водяных линий – символа Озёрного края; под тёмно-синим жилетом пряталась белоснежная сорочка из воздушного льна; на ногах – чёрные штаны и чёрные кожаные ботфорты с подкрученными голенищами. И ко всему этому по-королевски роскошному великолепию прилагалась острая шпага с эфесом из чистого серебра.

Девушка, с которой он не спускал глаз и кому шептал что-то волнительное на ухо, при этом загадочно улыбаясь, красавицей не была. Невысокого роста и не такая складная, какими бывают девицы в положенные им семнадцать лет. Не было в ней ни жемчужного цвета зубов, ни бархатистой кожи оттенка слоновой кости, ни локонов, туго подкрученных и украшенных нежным жемчугом. Но зато были оттенка жареного каштана волосы, весёлыми волнами разметавшиеся по плечам, глаза серо-зелёного цвета и курносый нос, задиристо приподнятый. И всё бы хорошо и радостно, если бы не тоненькая складка на переносице. Появлялась она редко и ненадолго, в те самые моменты, когда девушка переставала смеяться и отворачивала лицо в сторону, о чём-то вспоминала и хмурилась. Но, стоило юноше обмолвиться хоть словом, морщинка разглаживалась, тревога уходила, уступая место прежней беззаботности.

– Какая она хорошенькая, – мечтательно вздохнул подмастерье-писарь, сползая с подоконника и возвращаясь на место.

– И богатая, – добавил казначей, многозначительно вытянув мизинец вверх. – Арлина де Врисс. Её отец – хоть и обычный торговец, сам себе выписавший громкое имя, а капиталу нажил немало.

Казначей заходил из стороны в сторону, заламывая пальцы на руках и подсчитывая чужие деньги. Этим делом он мог заниматься круглые сутки и увлекался так, что не замечал никого вокруг, тем более какого-то там лохматого мальчугана, в поте лица затирающего кляксу на свитке.

– Шелка, парча и кружева… Его ткани – лучшие в лавках, и покупают их не простые горожанки, а настоящие леди, дамы со статусом и положением в обществе. А чего только стоят его запасы специй! Я видел в кладовых шафран и розовый перец, тмин и кардамон и даже столь редкий в наших краях чеснок! Подумать только! Молотый чеснок! Сам королевский повар кладёт в жаркое всего щепотку и только по большим праздникам, а у де Врисса его целый ящик! Его кладовые до отказа забиты товаром, и ещё столько же на подходе в порту, и всё это стоит тысячи и тысячи золотых монет!