Если бы я вдруг сошел с ума и предложил ему поужинать - теперь, в один из моих приездов, в этом доме, в этой гостиной, вот за этим не к месту огромным старым обеденным столом, своей массивной громоздкостью только подчеркивающим пустое, одинокое пространство вокруг - если бы я предложил… Что он приготовил бы?.. Что-то простое и скорое, вроде кусков рыбы, запеченных в духовке, отварного картофеля и нарезанной крупной соломкой моркови или бросил бы на раскаленную сковороду, глянцево блестящую рапсовым маслом пополам с нежной, воздушной пенкой сливочного, пару хороших стейков - нежных, томно жмущихся к кости, податливых, а к ним - тот же картофель, но с тонкими веточками розмарина, натертый солью, с сочной, упругой кожицей, исторгающий из себя густой, насыщенный аромат, стоит только тронуть его вилкой?..
Или, может быть, он разрешил бы мне?.. Готовить?.. Позволил бы трогать его вещи, его нехитрые кухонные приспособления? Не стал бы раздражаться, если бы я немного просыпал соль или капнул маслом на столешницу?..
Что мы пили бы тогда? Поставил бы он на стол пиво, или вино, или вдруг в магазине опустил бы в корзину бутылку Колы - если бы вспомнил, что я любил ее ребенком?.. Или просто налил в графин свежей воды из-под крана?
И, если бы мне очень повезло, и это был бы один из немногих спокойных вечеров, которые мы провели бы как отец с сыном, уже потом, после того, как я убрал бы грязную посуду в посудомойку, - подошел бы он к холодильнику и, для виду покопавшись в морозилке, будто отыскивая давно завалявшееся, а не купленное по случаю, специально для меня, достал бы… мороженое?.. Самое простое, клубничное или шоколадное, в вафельном рожке, похожее на наше “кроновое”? Предложил бы выбрать или, не спрашивая, просто протянул бы мне какое-то из них? Какое?.. И почему? Потому что ему самому хотелось клубничное или шоколадное или потому, что он помнил, что шоколадное или клубничное нравится мне?..
Наверное, будь мы обычной семьей, будь он хоть немного заинтересован в моей жизни, люби он меня хоть немного… наверное, он купил бы мне это глупое мороженое?.. Не знаю. Слишком поздно это узнавать.
Я дотянулся до термоса, подлил ему и, не задумываясь, себе тоже. Потом снова взял в руки папку, перевернул пару страниц и…
И не поверил глазам.
Вот газетная статья - о том, что со мной заключило контракт известное датское агентство, и еще одна, с отчеркнутыми карандашом абзацами - начало съемок в Дании. И сразу за ней - мое интервью сразу после приезда. Фотография со страницы агентства. Две другие - одна из “Скама” и одна из “Полубрата”.
Я листал дальше, и они рядами вставали передо мной: аккуратно вырезанные отрывки из кинообозрений, печатные интервью, пресс-релизы - где он только их нашел?.. Фото из журналов, даже распечатанные на принтере статьи интернет-изданий… Кажется, все до единого, когда-либо существовавшие, все свидетельства моих профессиональных достижений, даже самых скромных - даже тех, которые я сам уже давно забыл. Все, ради чего я жил и работал последний год - все было тщательно задокументировано, растянуто по белым пронумерованным страницам, приклеено скотчем за уголки, отчеркнуто карандашом или выделено маркером в наиболее важных местах.
Что это было? Что значило?..
Он следил за мной?.. Издалека, на расстоянии - он следил за моей жизнью? Она была ему… интересна?! Настолько, чтобы искать это все, вырезать, распечатывать, сохранять в хронологическом порядке, высвечивать броским ярко-желтым?
Но зачем?.. Зачем - от скуки, от нечего делать?! Оттого, что я по-прежнему носил его фамилию, и, как многие к старости, в какой-то момент он решил собрать семейный архив?
Или это все же что-то значило для него? Что-то личное, что-то большее, чем просто факты, лабораторные выводы, статистика?
Он… Он гордился мной?! Он собирал это все… с гордостью?!
Да нет же, нет… После стольких лет ледяного равнодушия - нет, он не стал бы… Такой, как он - не стал бы, зачем… Я не получил Оскара, не снимался в Голливуде, ничего такого - с чего ему мной гордиться?.. Нет, этого не может быть.
Вряд ли.
Скорее всего, ему просто было нечем заняться… В какой-то из вечеров у него болела нога и, чтобы отвлечься, он листал газету, на глаза попалась какая-то статья, взгляд зацепился за знакомое имя, может быть, за фотографию… И тот Vogue - его, наверное, и правда принесла соседка, без задней мысли, просто так… Или это вообще было просто совпадение: скорее всего, там была какая-то другая статья, которую она хотела обсудить, а я, тот наш фотосет… Это просто случайность, что он оказался именно в этом номере, случайность - не более…
Или все же это было оно?.. То, во что я никак не мог поверить? Он действительно интересовался моей жизнью? Он… мой отец гордился мной?..
- Что это? - я поднял глаза.
Наигранно безразлично он пожал плечами - как и раньше, когда я спрашивал про журнал.
- Собирал вот… всякое.
- Ты, - я перевел взгляд на папку, на всякий случай еще раз потрогал обложку, чтобы быть полностью уверенным, что она мне не приснилась, что я действительно держу ее на коленях, - ты собирал вот это… обо мне?!
- Я старик, живу один, - ответил он уклончиво. - Вот и собирал. Думал, насобираю достаточно - напишу книжку. Разбогатею. Косилку куплю новую, эта-то уже совсем из рук вон, траву рвет, весь газон попортила…
И тут он неожиданно фыркнул, но сразу же сделал вид, что закашлялся: пару раз коротко прочистил горло, постучал по груди.
Уже совершенно не представляя, за что мне держаться, чего ожидать и как реагировать на это его редкое до невероятности проявление человечности, на юмор - о, господи, он, что, действительно сейчас пошутил?! - я на всякий случай улыбнулся. Не сильно, совсем чуть-чуть, чтобы, если вдруг его настроение снова испортится, успеть поменять выражение лица на привычное, послушно-смирное: для новой ссоры просто не было сил. Потом снова глянул вниз, на колени.
Эта фотография… Я давно ее не видел. Он был на ней… он был он. За секунды до того, как она была сделана, он двигался, шел по сцене, произносил слова благодарности, обводил глазами зал - и все это так естественно, будто весь мир принадлежал только ему, был готов повиноваться его малейшему жесту, будто вся вселенная была сосредоточена внутри него. Все огромное, необъятное мироздание, все его секреты и тайны. А он… Он смотрел на меня. Камера подхватила этот момент, заморозила, навечно заколдовала неподвижностью: он смотрел только на меня. Он видел только меня.
Только меня.
А я…
- Ну так что? - снова раздалось в тишине. - Что делать будешь?
- Что ты имеешь в виду? - с трудом выныривая из прошлого, я поднял взгляд.
Отец пожевал губами, кивнул подбородком на папку.
- Вот с ним. Что будешь делать?
Я покачал головой и, напоследок погладив его лицо, осторожно закрыл папку. Снял ее с колен и положил на столик.
- Ничего. Ничего уже не сделаешь.
- Умер он, что ли?
- Нет, не умер, но…
- А что ж тогда?
Как бы там ни было, посвящать его в детали мне не хотелось, поэтому я ответил как мог уклончиво:
- Я его обидел. Я знал, что делаю, и все равно… Не думаю, что теперь он захочет меня видеть.
- Всякое бывает в жизни, - отец коротко кивнул. - Все можно поправить, было бы желание. Все, кроме смерти, это уж я тебе точно скажу. Это уж кому, как не мне, знать… Скажешь - ошибся, всякое бывает. Ну или что вы там теперь говорите…
Я помотал головой.
- Он… Я думаю, у него уже кто-то есть.
- И что?
- То есть - что? - переспросил я недоуменно.
- Ну и что - что есть? - повторил он раздельно, почти по слогам. - Что же ты, руки опустил и сидишь?.. Ты борись. Если не борешься - значит, неважно оно для тебя, не дорого…
Он на секунду остановился, подозрительно свел брови.
- Или что - правда неважно?..
- Важно, - ответил я легко. - Важнее всего остального.
- Ну а ему-то как знать? - поинтересовался отец, и у меня вдруг возникло ощущение, что мы вернулись в прошлое: будто мне шесть лет, и он объясняет мне счет до десяти. - Если ты смирился. Он и не знает - вот, видать, и завел кого другого… побойчей. Так ты ему дай знать-то, может, все иначе повернется.
