У него вдруг как-то дрогнуло лицо, уголки губ едва уловимо изогнулись, и он… Он… улыбнулся?.. Это была она, улыбка?.. Этот почти неприметный свет?.. Он улыбнулся воспоминаниям? Картинам далёкого детства, вдруг вставшим перед глазами?.. Я не ослеп? Вот так он улыбается?.. Так он мог бы… улыбаться мне?
Впрочем, через секунду все снова встало на свои места: отец словно одумался, спохватился, что слишком многое себе позволил. Снова свёл брови, сжал губы, набросил на лицо привычное суровое выражение.
- Это тебе все покупалось, стоило пальцем показать - и никакой благодарности!.. А раньше-то ничего не покупали - не на что было особо покупать. За старшими донашивали… И ничего вот - людьми выросли.
- Это еще как посмотреть, - слова снова вылетели сами собой.
- Прикуси-ка язык, - осадил он меня уже в привычной манере. - Сейчас я говорю.
Я замолчал.
- Дед-то твой особо с нами не церемонился, работали все с младых ногтей. Кто не работает, тот не ест. Я с ним в море начал ходить с восьми лет, а с шести на берегу помогал: сети распутывал да рыбу шкерил.
Он сделал секундную паузу, пожевал губами.
- И каждый раз перед выходом он меня спрашивал, готов ли я умереть. В море-то всякое бывает…
- В каком смысле… умереть?
- В таком, - буркнул он и, не сдержавшись, тут же передразнил: - В каком смысле… в самом обычном смысле!.. Сколько тут смыслов может быть, по-твоему?! Ходили мы, бывало, вдвоем, всего не предугадаешь: то непогода налетит, то сеть зацепится, то еще что… Он у руля стоял, да на лебедке: поднимется волна - лодку-то не бросишь просто так, перевернет ее, как тогда семью кормить… Вот и получалось, что лучше лишний рот потерять, чем лодку.
- Но…
Меня охватил ужас - до такой степени, что плечи вдруг свело и заломило в груди, будто от ледяной воды. На секунду я представил это - ужасную, мучительную смерть в открытом море - и непроизвольно прижал руку к горлу. Отец усмехнулся.
- Что, не учат вас такому в театрах-то?..
Я отвел глаза - смотреть на него почему-то стало невыносимо, а он продолжил:
- Работали с рождения, и работа была тяжелая. Да и характером дед твой не сильно мягкий был, что и говорить… Однажды я не тот трос подхватил, а нужный-то под воду ушел, так он меня так веслом саданул, что я сам чуть на корм рыбам не отправился. Да… А другой раз он вернулся с большим уловом, вывалил рыбу на берегу и мне велел шкерить. А я мелкий был совсем, что там ума-то… Хвосты да головы поотрубал и сложил горкой - на суп, значит. А икру-то рыбью вместе с потрохами и молокой повыкидывал.
Мне не понравилось, как он это сказал - как-то с усмешкой, нехорошо, словно бы эта простая, детская оплошность имела какое-то особое значение; словно бы мог найтись человек, которому эта совершенно невинная ошибка могла показаться достойным наказания преступлением.
- Отец когда увидел, что я ее выбросил - еще остатки у берега плескались - как-то… Зарычал, помню, схватил меня за шкирку - больно так схватил, у меня аж в глазах потемнело, да мордой прямо в воду, где потроха плавали. И держал так, я уж думал, захлебнусь - мелюзга был, чего взять… испугался. Хотя, - он задумчиво поглядел на потолок, - кто бы тут не испугался - помирать-то неохота, хоть и мелкий… Потом, видать, увидел кто, как он меня топил-то… так оттащили его.
Я смотрел на него, не моргая, не в состоянии пошевелиться, не зная, что ответить. Что в такой ситуации можно ответить, как правильно реагировать, когда кто-то говорит такое - что ему, ребенку, не слишком хотелось умирать?.. Я снова представил себя на его месте: как чья-то рука удерживает меня под водой, а моих детских сил не хватает на то, чтобы вывернуться, закричать о помощи, оттолкнуть эту ужасную, жестокую руку… Секунды тянутся одна за другой, горло, уши, ноздри заливает жгучая, соленая вода…
Отец сидел ровно, как всегда, и глядел перед собой, но взгляд его сейчас был далеким, застывшим, каким-то восковым. Мертвым.
И вдруг меня прошило с головы до ног, будто насадило на металлический прут, будто молния прошла сквозь все тело: кто-то уже хотел его смерти!.. Кто-то, когда он был совсем маленьким… Всего лишь ребенком - кто-то уже тогда хотел его смерти!.. Как… как я сегодня?!
- И вообще, характерец у него был - не приведи господи, - проговорил он в какой-то момент. - Я как-то забегался летом… Каникулы в школе, как свободное время - мы с ребятами в футбол гоняли. Два кола вбили - вот и ворота, а нам много ли надо, детворе…
Он снова улыбнулся краешком губ, и снова, так же быстро, стер улыбку с лица.
- У меня волосы тогда отрасли: лето, не до парикмахеров. И вот он однажды - дед-то твой - мимо проходил, так, видать, не в духе был: поймал меня да в сарай потащил, я и пикнуть не успел.
- И… что? - вышло почему-то шепотом.
- Что… Одной рукой к колоде прижал, на которой курей рубили, а другой взял ножницы… Такие, знаешь, овец стригли раньше - большие… Взял их, значит, и обкромсал мне всю голову. А лезвия, видать, ненаточенные, так он мне вместе с волосами кожу-то на голове и содрал… до мяса… Мать как увидела - заколотилась, скорей меня в охапку да к врачу - зашивали потом, шрамы-то на память остались…
Он мимолетно тронул за ухом, и меня как обожгло. Да, действительно, у него была эта привычка - иногда дотрагиваться до головы и шеи сзади, если он нервничал или злился!.. Быстрый, почти незаметный жест, но… Так вот откуда!..
- А что же он?
У меня по-прежнему не укладывалась в голове такая жестокость, такая почти звериная злоба, и по отношению к кому - к маленькому ребенку, к собственному сыну?! Отец усмехнулся.
- Сказал, ничего, мол, до свадьбы заживет - будешь знать теперь. Чай не хиппи всякие.
Потом он помолчал немного и прибавил:
- Больной ублюдок был дед твой, да. Царствие небесное.
Опрокинув свою кружку, допил остатки залпом и поставил на подлокотник.
- И как мне шестнадцать-то стукнуло, я из дома и сбежал, на следующий день. На первый автобус сел, только матери записку оставил, и все. Дал себе слово, что голодать буду, а не вернусь, пока он жив. Всего сам добьюсь, человеком стану. И вот - выучился, как видишь. И ничего, похвалы ни от кого не просил!..
Я молчал.
- А ты, - он назидательно наклонился вперед и оперся на палку, - у тебя все было, я все делал, чтобы у тебя все было… Поездки там какие с классом, коньки, компьютер - все, что ты хотел. И пальцем не трогал никогда! Уж воспитывал, как мог: кто меня учил-то, как правильно… Как мог уж.
- Я не знал, - сказал я после долгой паузы, с трудом подбирая слова. - Я не знал, что тебе было так тяжело…
- И что ж, что тяжело?! - недоуменно воскликнул отец. - Что ж теперь?.. Тяжело или нет - у меня цель была, и я к ней шел. Тяжело… Всем тяжело. Жизнь такая: приходится бороться. Чтобы протолкнуться, стать кем-то, за свое - бороться. А ты…
Он снова нахмурился.
- Ты никогда ни за что не боролся!.. Словно ждал, что все само тебе в руки упадет - а оно никогда не падает, само-то… Одним-то лицом не возьмешь. Один раз оступился - вставай, нечего себя жалеть! Вставай и снова пробуй. И не жди, что похвалит кто - для себя старайся, не чтобы на других впечатление произвести. Тогда и толк будет, тогда другие тебя уважать станут.
Я отвел глаза, но по-прежнему чувствовал на себе его испытующий взгляд.
- Почему ты никогда не говорил мне этого раньше? - спросил я. - Каким ты хочешь меня видеть - почему ты никогда не говорил? Если бы ты только сказал мне…
- Ну, - он усмехнулся, но на этот раз по-другому - беззлобно, по-простому, почти по-родственному. - Откуда же мне было знать, как нужно?.. Меня-то не учил никто - как надо, как правильно. Так что я уж как мог… Может, чего и не так делал - отцами-то не рождаются.
Мы молчали некоторое время, думая каждый о своем - или об одном и том же, теперь уже я не был уверен. Наконец он кашлянул и нарочито недовольно буркнул:
- Ну, что было - то прошло, что теперь вспоминать. Девушка-то есть у тебя?
