Через несколько секунд у меня заложило уши и от напряжения зашумело в голове; я почувствовал, что не могу толком вдохнуть, только сиплю натужно, со свистом, стараясь втянуть воздух в легкие.

Вдруг в дверь резко заколотили.

- Эй, приятель, все нормально?

Как ни странно, стук и голос вернули меня в реальность: я смог поднять голову и, держась за стену, распрямиться.

- Нормально?

- Да, спасибо, - голос был чужим, каркающим. - Нормально, в порядке.

Я снова сплюнул, собрав во рту слюну и остатки желчи, потом еще раз, вытер рот ладонью. Потом отмотал туалетной бумаги и вытер лицо. Прислонившись в двери, постоял немного, отдышался и спустил воду в унитазе. Подхваченный течением использованный кусок бумаги покружил на поверхности, а потом исчез в колене.

Какой-то парень в распахнутой на груди рубашке, уже изрядно навеселе - должно быть, это он стучал в дверь, - окинул меня беглым взглядом, но ничего не сказал. Буркнул что-то себе под нос и закрылся в кабинке.

Снаружи по-прежнему гремела музыка, вечеринка набирала обороты, но, к счастью, в тот момент в туалете больше никого не было. Стараясь не думать, не вспоминать, не издавать звуков и ни при каких условиях не смотреть на себя в зеркало, а только лишь сосредоточиться на простых, однотипных механических движениях, я прополоскал рот, сделал пару больших глотков, вымыл руки и лицо, тщательно вытер бумажным полотенцем. Потом вышел.

Из Осло я уехал почти сразу, спустя буквально несколько дней. Съемки начинались через три недели, но я написал в агентство, что готов участвовать в препродакшен, и будет лучше, если в это время я буду находиться на месте. Почти сразу мне пришло уведомление о съеме квартиры на этот срок. В Копенгаген я прилетел последним рейсом, на такси добрался до адреса, закрыл за собой дверь. В спальне стянул свитер и джинсы, положил ключи на прикроватную тумбочку и лег под одеяло.

Потом я набирал его номер - тысячу раз. Набирал по памяти, отчего-то упорно не открывая список контактов или журнал входящих - набирал снова и снова, чтобы тут же стирать. Писал длинные сообщения, сбиваясь с мысли, теряя начало, запутываясь в лабиринтах фраз и пространных формулировок. Я столько всего хотел ему сказать и объяснить, но каждый раз, проговаривая все эти фразы в уме, понимал, что все это не то - совсем не то, что я хочу сказать на самом деле, что на самом деле имею в виду. Что, как ни старайся, мне никогда не выразить того, что я чувствую: что чувствую себя сухим осенним листом с грубыми, выпуклыми прожилками, уже почти прозрачным на холодном, низком солнце. Листом, оторвавшимся от своего дерева, подхваченным порывом ветра и уносимым куда-то далеко.

Что я сказал бы ему?..

Что с тех самых пор не могу?.. Не могу глотать, не могу спать, завязывать шнурки на ботинках, говорить о погоде, держать в руках палочки… не могу думать, не могу чувствовать, не могу ничего… За очень редким исключением не могу находиться рядом с людьми, не могу выносить их присутствия?.. Что мне кажется, будто каждый - знакомый или совершенно посторонний - смотрит на меня, поджав губы, с презрением и разочарованием? С отвращением? А те, кто не смотрит - те отвратительны мне?..

Что я мог сказать? Что люблю его? После всего… После всего, что было, он просто не поверил бы мне.

Он подумал бы, что эти слова ничего не стоят теперь, что это не более, чем просто звуки, которые я издаю, чтобы любой ценой получить желаемое: похвалу, секс, ласку, внимание, признание, оправдание. Всего лишь звуки, которые издаем все мы только для того, чтобы хоть кто-нибудь обнял нас, забрал домой, чтобы посмотрел на нас так, как он смотрел на меня когда-то. Он не поверил бы мне - он подумал бы, что все это ложь, уловки и притворство, что на самом деле мне нет никакого дела до него самого, что во мне говорит только животный страх одиночества, самое чистое выражение инстинкта самосохранения, заложенного в нас природой.

Что я мог сказать?.. Что, едва оказавшись на улице, вытащил телефон и, с трудом попадая по клавишам, борясь с заново поднимающимися спазмами, с ошибками и ненужными пробелами написал Леа, что между нами все кончено? Это?..

Он не поверил бы, он подумал бы, что я сделал это под влиянием момента, в состоянии аффекта, в шоке. Что завтра я передумаю, что снова, как и раньше, буду говорить ему не о том, какая с самого начала это была плохая идея - добиваться мечты во что бы то ни стало, - а о том, какая хорошая. Он не поверил бы мне, я не поверил бы себе и сам.

А даже если и поверил бы… Это уже ничего не изменило бы между нами. Просто потому, что нас больше не было - тех нас.

Меня - того, кого он увидел на сцене в тот наш самый первый день, - того меня больше не было. Теперь я был другим - кем, сам того не замечая, стал со временем. Или, может быть, на самом деле я был им всегда, только умело это скрывал?..

Как бы то ни было, я стал тем, кем стал, и этот новый “я” изменил его тоже, под стать себе.

Распотрошил, криво вспоров по животу, вынул кровоточащее, живое нутро - оно билось и пульсировало в моих руках, дышало, умоляло, оно… Оно так не хотело умирать…

А я - мне было вечно мало. Мало, мало, мало… Мало! Мне хотелось, чтобы он подчинялся - мне, моим желаниям, моим мечтам, моим планам, чтобы принадлежал мне, только мне - весь, без остатка, чтобы был послушным и покорным, чтобы только я держал в руках его нити. Чтобы владел им, полностью и безраздельно, как куклой.

И я сделал это - сжал пальцы покрепче и раздавил его. Отшвырнул прочь, что еще конвульсивно вздрагивало, а потом набил соломой, сшил рваные края грубой парусной нитью и наклеил кривую ухмылку.

Зачем я был бы нужен ему теперь? Тот, кто сделал это с ним?

Тот, из-за кого он сделал это с собой?..

Куда бы я ни посмотрел, передо мной неизменно вставало его лицо - там, в той жуткой комнате, в той западне, куда я его загнал… Его загнанный взгляд, сжатые губы, его запрокинутая голова и неестественно вывернутая шея в черной петле галстука, его глаза… Его лучистые глаза, которые совсем недавно улыбались мне - так тепло, так доверчиво… Я вспоминал это, и меня тошнило снова - от ужаса, от презрения, от оглушающего отвращения к самому себе за то, что я сделал.

С ним. С нами. За то, что я сделал с нами.

И неужели я осмелился бы говорить ему о том, что теперь чувствую?! Неужели смог бы опутать его снова паутиной своих амбиций, желаний, своих “потерпи еще немного”?! Разве смог бы я снова заманить его на наживку обещаний, оплести руками, закрыть поцелуями рот, сковать движения, привязать к себе невидимыми, но прочными, словно стальные тросы, нитями… А потом ждать, как паук… затаиться и ждать, пока он увязнет в моей жизни, в моих планах, в моих мечтах настолько, что не сможет и пошевелиться?.. Пока снова не станет принадлежать только мне?..

Разве не хватило ему по горло этого безумия?

Разве так поступают с теми, кого любят?!

Мои мечты… Он был прав, он - единственный, кто мог заглянуть внутрь меня, кто смог разглядеть правду, кого мне так и не удалось обмануть: мои мечты давно превратились в навязчивую идею, в обсессию, в амбиции, ради которых я пожертвовал самым дорогим, что у меня было.

Я сам не заметил, как это произошло. Конкретный момент, когда я подрезал им крылья - своим мечтам. Когда из свободных, сильных птиц они превратились в кудахтающих кур, не способных летать - не заметил… Я запер их в тесном вольере, и его - чтобы он смотрел за ними, чтобы был только мой, чтобы я мог приходить и уходить, когда мне вздумается, - я запер его тоже, вместе с ними.

Запер, выключил свет и ушел, сжимая в ладони ключи.

Те самые, на которые я смотрю теперь перед сном. Те самые, на которые в итоге оказался заперт я сам.

А теперь… Теперь все встало на свои места. Теперь я был там, где всегда хотел быть. И стал тем, кем хотел стать. И делал то, что всегда хотел делать. И все было так, как я когда-то мечтал. Вот только…

Только больше не было его.