Это было рабочее “мы” - кому, как не мне, было это понимать. Каждый раз, когда “мы” появлялись на людях, а в преддверии Гюльрутен это происходило часто, “мы” держались за руки, “мы” обнимали друг друга за талию, “мы” улыбались, глядя друг другу в глаза, “мы” были очаровательны. При виде “нас” люди утирали слезы умиления и громко сморкались в платок.

Со своей стороны телеэкрана я, как и все, буквально не мог оторваться от этой увлекательной театральной пьесы в завораживающе ярких декорациях, каждый раз, как в первый, искренне поражаясь тому, насколько он, на самом деле, был отличным актером. Как ловко менялся, как умел подстраиваться и выдавать именно то, что от него требовалось, какие отточенные, выверенные у него были жесты и движения.

Я смотрел на него в журналах или интервью - смотрел и сам верил каждому слову.

Когда он уходил утром или посреди ночи, я лежал в постели и, чуть прикрыв глаза, наблюдал, как, стоя на пороге комнаты, он, в буквальном смысле, надевал другую улыбку, другой взгляд, другую кожу.

Как слегка вытягивал шею и, отводя плечи назад, одним скользящим движением словно вползал в нее, проталкивая пустые рукава до самых пальцев, плотно натягивая, разглаживая мельчайшие складочки на локтях и коленях. В ту самую кожу, которую он вешал на дверной крючок, когда приходил ко мне. Мне было интересно, как он чувствовал себя в ней – была ли она изнутри нежной или шершавой, будто язык кошки, прилегала ли плотно или отставала, не терла ли где-нибудь плохо подогнанными швами.

Снаружи это была самая лучшая кожа, которая только может быть: отлично выделанная, бархатная и в то же время гладкая, словно масло… Роскошная, невероятно привлекательная. Ее инстинктивно хотелось гладить, ласкать, перебирать пальцами, медленно проводить ладонью вверх и вниз, наслаждаясь ощущением.

Она сидела на нем как влитая, эта кожа - без малейшей морщинки, безупречно, и снаружи он казался идеальным и обтекаемым, очаровательно улыбался и красиво наклонял голову при разговоре. А внутри - внутри, кажется, мало кто видел его: внутри он был совсем другим. Внутри он хмурился, ругался, глупо шутил, сбивчиво дышал, уставал, иногда о чем-то грустил, задумывался, злился, кричал, курил, ел руками, разговаривал с набитым ртом и, притягивая меня к себе во сне, сбивал в ком простынь.

В одну из ночей я спросил:

- Что ты чувствуешь, когда с ней спишь?

Не то чтобы это мучило меня продолжительное время - по правде говоря, я предпочитал об этом не думать и не представлять их отношения дальше глянцевых фотографий на разворотах журналов. Да, это было глупо, и это было ложью - я понимал это прекрасно, но одновременно это была игра, в которую я играл сам с собой и в которой у меня был шанс свести счет хотя бы к ничьей: представлять их приятельски пожимающими друг другу руки и расходящимися в разные стороны сразу же, как гаснет направленный свет фотографа или выключается камера.

С другой стороны, иногда я проигрывал. Как, например, сейчас, задавая подобный вопрос.

- Что ты чувствуешь?

Он медленно повернулся и нахмурился.

- Почему ты об этом спрашиваешь?

- Я хочу знать.

Помедлив, он коротко и нехотя ответил:

- Это работа.

- Да, - сказал я, - но я не об этом. Я спрашиваю, что ты чувствуешь.

Он снова помедлил.

- Мне кажется, нам не надо об этом говорить.

- Может быть, - он не отводил взгляда, и я продолжал так же прямо смотреть на него, - может быть, тебе - не надо. Но “нам” надо.

- Это ничего не значит, и я не понимаю, почему ты вдруг…

- Ты уходишь от ответа, Холм, - прервал я его. - Мы не в студии, не на сете, не на людях… Здесь только ты и я. Скажи мне.

- Я все же не понимаю…

- Нет, понимаешь. Ты прекрасно понимаешь, почему. Я хочу знать, что это для тебя значит - вот почему. Зачем… Вот чего ты не понимаешь: зачем. Зачем мне это знать, что я буду делать с этой информацией.

- И что ты будешь с ней делать?

- Ничего, - я покачал головой. - Мне нечего с ней делать. Но я хочу знать. Мне кажется, я заслуживаю знать… правду, ты так не считаешь?..

Он лежал чуть в стороне, на расстоянии, не делая попыток двинуться ближе или дотронуться до меня – и это было правильно, за это я был ему благодарен. Любое его прикосновение сейчас выглядело бы успокаивающе и оттого фальшиво, неискренне, словно бы только лишь маскировало слова, которые он должен был произнести, отвлекало от сути, заменяя неудобную и неприятную правду на физические ощущения.

- Я хочу знать.

- Не смотри так, - вдруг сказал он. – Я не могу, когда ты так смотришь…

- Просто скажи мне. Что ты чувствуешь, когда она… рядом?

Он окинул взглядом потолок, набрал в грудь воздуха, длинно выдохнул.

- Я чувствую… Чувствую, что мне снова пять лет, и я еду в дребезжащей кабинке вверх по рельсам аттракциона в парке развлечений – он вставал летом в Тромсе рядом с домом, где мы жили, и мама водила меня туда по воскресеньям. Вот это ощущение, когда не знаешь, что будет, когда доберешься до самого верха… Спустишься ли медленно вниз или полетишь, очертя голову, так что ветер будет свистеть в ушах и сердце замирать в горле… Со стороны все это казалось таким простым и веселым: ты видел, как хохочут другие дети, как радостно блестят их глаза, и, конечно, тебе хотелось того же - испытать те же ощущение, получить то же удовольствие… Однако теперь, на подъеме, тебе совсем не весело, а скорее даже жутко. Кабинка неприятно дребезжит и подскакивает на стыках, сиденье жесткое, поручень слишком большой и холодный, но хода остановить ты не в силах, как и выйти - не можешь. И не только потому, что выходить некуда - ты уже достаточно далеко от земли… Но и еще потому, что, как бы ни было страшно и неудобно, тебе все же очень хочется знать, что там, на высоте, какой вид оттуда открывается и правда ли, что спуск действительно такой увлекательный и незабываемый, как все говорят. В конце концов, ты сам просился в парк с самого утра. Ты всю неделю ждал этого, ты хотел испытать это ощущение полета… А кабинка… Ты сам залез в нее, так что теперь тебе ничего не остается, кроме как держаться крепче. Вот так я чувствую себя, когда она рядом. В кабинке.

- Тебе хорошо с ней? – помолчав, спросил я.

- Я люблю тебя, - сказал он, делая ударение на последнем слове. – Мне хорошо с тобой. Это самое главное. Остальное - работа и не имеет к нам никакого отношения. Остальное - это то, что я вынужден делать.

- Ты уверен?

- Почему ты спрашиваешь? - он снова нахмурился.

- Потому что, если ты уверен сейчас в том, что говоришь, тогда все в порядке. Я знаю, что такое играть, и если эта игра стоит свеч, я подожду. Не могу сказать, что делаю это с радостью - каждый раз, когда я… - дыхание вдруг перехватило, я резко запнулся, словно натолкнулся на невидимую преграду, однако почти сразу взял себя в руки и продолжил: - Я подожду.

Он смотрел на меня темно и напряженно, почти не моргая, и было трудно понять, о чем именно он думал в тот момент.

- Но если ты не уверен… Если хотя бы на секунду сомневаешься в том, что для тебя, в итоге, является главным, постоянным… Чем, если придется, ты согласен пожертвовать, а чем нет, то… Лучше тогда нам поставить точку здесь и сейчас.

Последние слова сорвались с губ практически бездумно, неосознанно, словно подсознание вдруг столкнуло их, как камни, с вершины горы - они тут же покатились по склону, с каждой секундой увеличивая скорость, неуправляемо подпрыгивая и отрываясь от земли, и я мгновенно похолодел, с ужасом понимая, что не имею ни малейшего представления о том, где они приземлятся: что он скажет сейчас и что выберет.

- Послушай меня…

Он взял мою ладонь, положил ее себе на лицо, ближе к виску, так что большим пальцем я чувствовал движение его ресниц, и накрыл сверху своей.

- Я знаю, чего хочу, - глядя на меня, твердо сказал он. - Я пока не всегда знаю, как этого добиться - поэтому мне приходится слушать советы агента, продюсеров и всех остальных. Но я знаю, чего хочу. И знаю, с кем хочу быть. Я хочу быть с тобой, я никогда и ни в чем не был так уверен: я хочу быть с тобой. Все остальное - работа, только лишь кратковременный период, не более.