Потом мы лежали рядом, как раньше, его дыхание становилось тише… спокойнее… и вот я уже почти не мог отличить его от своего, уже почти не слышал стука его сердца… тепло его прикосновений испарялось с моей кожи… запах рассеивался… веки наливались тяжелым, я закрывал глаза, рука на его подушке расслаблялась… становилась невесомой…
- Спокойной ночи, - шептал я, и уже самым краешком сознания ловил ответный шепот: - Спокойной ночи…
А утром был снова новый день.
Новый день моей новой жизни.
Время шло, и постепенно он стал появляться реже, время от времени; его голос был теперь только лишь невнятным шорохом или тихой мелодией, звуки которой я слышал в полузабытьи, черты неуловимо расплывались, скрывая его лицо, выражение глаз, лучики морщинок… его особенную, предназначенную только мне улыбку… Мне стало казаться, что я наконец его забываю, что его ласки, его смех и взгляд - все это исчезает из моей памяти, тускнеет, отдаляется, теряет контуры и объем… Будто я медленно прохожу сквозь стену: сначала только пальцы, потом запястье, локоть… Потом вся рука, грудь… Потом я делаю шаг и ныряю с головой.
И вот я уже по ту сторону, а он остается по эту.
Нет, конечно же, я не забыл его полностью - как бы я мог забыть его за несколько месяцев, но само ощущение его присутствия - по крайней мере, с этим я справлялся.
Привык справляться.
И он помогал мне в этом, ни разу за всю осень не дав о себе знать.
***
А вот к чему привыкнуть сложно - так это к тому, что Арнфинн опять не в духе.
- Мы готовы с фонограммой, - он махнул рукой, давая знак начинать. - Сандвик, твой выход!
- Одну минуточку…
- Что опять, что?!
- Как вы себе это представляете? - поинтересовался я, максимально стараясь держать себя в руках и не поддаваться раздражению. - Мы репетировали все это время с записью, простая партия фортепиано, а теперь вы хотите, чтобы в день премьеры я выдал номер под аккомпанемент живой виолончели?! Как это вообще возможно?!
- Как… - проворчал он недовольно. - Как - вот так!.. Кто же знал, что в последний момент у Кристине организуется гастрольная поездка? И концерт еще этот, в ратуше… будь она неладна…
- Да, но зачем теперь-то?! Давайте оставим, как было, под фонограмму!
- Кристине Людвигсен - это имя в музыкальной среде, и ее участие в премьере - большая удача. Ты не понимаешь, что ли?!
- Да, но… Мы же не репетировали ни разу!..
- Будем надеяться на лучшее, - буркнул он. - В конце концов, она профессионал - подстроится.
- Прекрасно… Она подстроится, угу.
Арнфинн вмиг покраснел и слышимо запыхтел.
- Сандвик, у меня нет на это времени! Премьера послезавтра - ты намерен начать или у тебя еще какие-то вопросы?!
- Еще один, - я посмотрел в текст. - Почему он поет по-английски? Еврей - в Будапештском гетто?
В зале снова стало тихо. Краем глаза я заметил, как в ожидании бесплатного развлечения за пультом сгрудились техники.
- Ты знаешь венгерский? - он прищурился и как-то нехорошо понизил голос.
- Нет.
- Быть может, ты поешь на идиш?..
- Нет…
- Ну тогда, наверное, ты готов перевести текст с оригинала и заново переложить его на музыку?.. За два оставшиеся дня?.. Ммм?..
Труппа вытянула шеи и затаила дыхание.
- Нет, но…
- Так какого черта?! - предсказуемо потеряв терпение, заорал он и снова швырнул многострадальные очки на стол.
- Никакого, - поспешно пробормотал я и на всякий случай сделал шаг назад, - просто мне кажется, это странно…
- Вы посмотрите на него: ему кажется!..
С размаху водрузив очки обратно на нос, Арнфинн развернулся к пульту.
- Фонограмма!.. Начинаем!
***
Вечером перед премьерой позвонил отец.
- Ну что, нервничаешь?
- Есть немного, - я вздохнул.
- Это нормально, - он улыбнулся. - Все будет хорошо, я уверен.
- Ничего, что я вас не зову?
- На премьеру-то?..
Отец рассмеялся.
- Знаешь, твой дед на премьеру нас не просто не звал… Нам было строжайше запрещено рядом с театром даже появляться!..
- Да ладно! - я хмыкнул. - Прямо запрещено?
- Еще и как!.. Он считал, что это плохая примета.
- Не могу себе представить, что дед верил в приметы…
- Ты не помнишь, наверное, маленький был еще, - продолжил отец чуть задумчиво, - но в день премьеры он выходил из дома, пятясь задом…
- Правда?
- Угу… И непременно спотыкался один раз - говорил, это чтобы на сцене все гладко прошло.
- Надо же…
- Так ты тоже давай… того… задом выходи, - отец усмехнулся. - И споткнись разок - но несильно, в шутку.
- Так и сделаю.
- Дед тебя очень любил, - вдруг сказал он. - Больше всех на свете. Возиться с тобой любил… В железную дорогу играть, помнишь?
- Помню, конечно, - я улыбнулся.
- Все говорил, какой ты молодец. Как он тобой гордится… Тебе лет-то было, а он говорил: какой парень-то у нас! Ни у кого такого нет!
Я помнил это - помнил дедов взгляд, как он водил меня по театру и церемонно представлял коллегам: актерам, костюмерам, рабочим сцены. Он знал, кажется, их всех по именам, есть ли у них дети или внуки, и в какой класс они ходят, в какую школу. И люди вокруг - они улыбались ему искренне, тепло, протягивали руку, спрашивали, как мне нравится в театре и кем я хочу стать, когда вырасту. Я неизменно отвечал: “Хочу быть актером, как дедушка”. Тогда взрослые понимающе кивали, а дед снова смотрел на меня с улыбкой, с гордостью. Дома он ползал со мной по полу, вслед за машинками на игрушечной автотрассе, или мы играли в домино или в лото с картинками, или он читал мне вслух разными голосами… А здесь в театре, всегда обращался ко мне как к равному, придавая моим детским суждениям некую солидность и вес, вселяя в меня ощущение собственной значимости, уникальности.
Отец немного помедлил, а потом сказал - негромко и как-то словно чуть сипло:
- Мы тоже тобой очень гордимся. Чего ты уже добился, кем стал… И я, и мама… Очень гордимся. Ты же знаешь, правда?..
Мы нечасто говорили с ним о таком, так что теперь от этой неожиданной откровенности, от воспоминаний о детстве, в носу предательски защипало. Я сглотнул и прочистил горло.
- Да, конечно. Спасибо тебе… и маме - вам обоим…
На том конце он откашлялся тоже.
- Угхм… Ну так ты давай: задом и споткнись…. Все будет хорошо.
***
Плохо скроенный, кое-где дырявый пиджак со звездой на рукаве, великоватый в плечах, потрепанный ворот у рубашки, мешковатые брюки, слегка пузырящиеся на коленях, холщовый ремень - все это сидело на мне колом, явно с чужого плеча, и когда я, полностью одетый и загримированный, в последний раз глянул на себя в зеркало, то, как и на всех последних репетициях, в первые секунды почти не узнал: с той стороны в меня снова всматривался сгорбленный, изможденный старик, которому не было места в новом мире, который уже скрипел песком на зубах истории и скоро, совсем скоро должен был умереть.
Как-то невесело жилось у них там в гетто, что и говорить. И никакого экстази.
Перед выходом я решил слегка размять ноги, пару раз пройтись туда-сюда по коридору, немного проветриться: сидеть и ждать в запертой гримерной стало в какой-то момент невыносимо. Старательно избегая собственного отражения - по правде говоря, меня бросало в дрожь каждый раз, как я встречался взглядом с Ферко - я снова и снова повторял реплики, так что под конец они стали терять всякий смысл, превратились просто в набор звуков, перекатываясь на языке идеально гладкими камушками скороговорок.
Почти дойдя до сцены, я вдруг услышал за собой энергичные, пружинистые шаги, принадлежавшие женщине средних лет, небольшого роста, в черном вечернем платье, с аккуратно уложенными волосами. За спиной у женщины висел чехол с виолончелью.
- Здравствуйте, - я двинулся ей навстречу. - Вы, наверное, Кристине?.. Я - Тарьяй.
- Очень приятно, - нимало не удивившись, она улыбнулась и протянула руку. - У нас с вами номер, да?..
