Жеан Фролло редко делился переживаниями даже с братом, предпочитая держать в себе всё, что мучило и беспокоило его. Принадлежащее ему, будь то радость или боль, не должно, как он считал, прорываться наружу и становиться достоянием других. Но сейчас он с надеждой взирал на Клода, ожидая, что тот подскажет, как выбраться из той сети, в которой он беспомощно барахтается. Смятение, постигшее гордеца со дня встречи с цыганкой, вновь и вновь заставляло его искать помощи, напутствия или же участия. Священник, вздохнув, кротко взглянул на мятущегося брата.

— Господь милосерден, Жеан, Он никогда не посылает испытаний сверх человеческих сил. Просто пойми и смирись. Это твоё испытание, которое ты должен выдержать достойно. Ты сможешь, ты сильный, мой мальчик, ты всегда был сильным. Не впадай в отчаяние. Господь любит нас всех, все мы дети Его. Он обязательно укажет тебе верную дорогу. Сейчас ты думаешь, будто свет твоей жизни померк и её никогда не озарит солнечный луч, что впереди ждут сплошные невзгоды и так будет до скончания дней. Ты заблуждаешься. Помни, мой мальчик — Господь велик в Своей милости, Он никогда ничего не делает во зло нам. Всё образуется. Плачь, Жеан, не сдерживай слёз. Так легче.

Но бывший судья, замотав головой, только крепче стиснул зубы и глубоко задышал.

— Ты жалеешь об отнятом у тебя имуществе? — спросил священник.

— Это пустяки, Клод. Ради неё я отдал бы и большее. Мне не жаль, всё равно никакие сокровища не заменят мне её.

— Ты идёшь правильным путём, Жеан. Невозможно, чтобы она не оценила твоего поступка. Дай ей время.

Получив благословение брата, Фролло отправился на колокольню, моля Бога о том, чтобы Квазимодо находился сейчас там, а не подле цыганки. Триста ступеней, и прежде-то отнимавшие много сил, давались сейчас с особенным трудом, но Фролло упрямо поднимался наверх. Жеан не мог уехать, не сказав на прощание хоть пару слов своему воспитаннику, которого, вероятно, никогда больше не увидит. Горбатый звонарь сроднился с собором, сделался неотъемлемой его частью, духом-хранителем. Увести его значило забрать частичку самого собора. Квазимодо, оторванный от привычной обстановки, где находил и кров, и защиту, брошенный в чужой, враждебный мир, попросту зачах бы, как нежный цветок, пересаженный в песчаную почву. На счастье Фролло, горбун не покидал звонницы. Квазимодо, по обыкновению, разговаривал со своими гигантскими медными друзьями, оглаживая по гладким, до блеска начищенным натруженным бокам, благодаря за работу. В такие минуты единственный глаз его светился безграничной теплотой, а грубый гортанный голос, который мало кому доводилось слышать, становился ласковым и мягким. Жеан, не нарушая открывшейся ему сокровенной картины, некоторое время молча наблюдал за горбуном, покуда тот, уловив интуитивно присутствие опекуна, не обернулся.

— Господин! Вы вернулись!

— Вернулся, чтобы вновь попрощаться, — кивнул Фролло. — Я должен уехать, Квазимодо, навсегда.

— Уехать? Король гонит вас, господин? — с испугом вопросил звонарь. Сердце его замерло, он тревожно впился глазами в лицо Фролло, читая по губам ответ.

— Да. Ты останешься здесь с отцом Клодом. Я не могу взять тебя с собой. Не подумай, твоё общество мне не в тягость. Дело в другом. Жестоко отрывать тебя от мира, к которому ты привык, обречь на травлю. Белый свет полон злых людей.

— Господин, любая ваша воля для меня свята. Я сделаю так, как вы прикажете. Если вы велите мне остаться, я буду ждать вас, если позовёте — последую за вами хоть в пекло.

— В таком случае я велю ждать. Обещаю, я пришлю тебе весточку, как только устроюсь. Ты тоже пиши мне, отец Клод перешлёт письмо.

— Хорошо, господин.

— Не называй меня так больше, Квазимодо! Я отныне не господин. Прости меня за всё!

Фролло обнял горбуна, приведя последнего в крайнее изумление: прежде хозяин так никогда с ним не обходился, выражая своё расположение либо похлопыванием по плечу, либо потрепав, как собаку, по жёсткой рыжей шевелюре. Оробевший, он неловко переминался с ноги на ногу, не зная, как ответить на такое проявление чувств, как назвать, как выразить всё то, что обуревало его в данный миг. Бросившись на колени, бедняга простёр руки, провозгласил заплетающимся языком:

— Про… Про… Простить? Отец… Да, отец мой! Я жизнью обязан вам! Грех держать на вас зло!

— Полно, полно, Квазимодо! — отступил Жеан.

— Знайте, господин, я ведь помню тот день, когда вы забрали меня из яслей для подкидышей, — неожиданно заговорил Квазимодо, с трудом поднимаясь на ноги. — Вот странно… Я не ведаю, как попал туда, где жил прежде, какое имя носил от рождения. Но тот день… О, я помню! Эти перекошенные лица, руки, тянущиеся ко мне — смутно, как в тумане, но я всё же вижу их. Они убили бы меня и я не узнал бы жизни.

— Я не смог дать тебе достойной жизни, Квазимодо. Я принёс тебе только горе. Я приношу несчастья всем, с кем соприкасаюсь.

— Отчего же? У меня были радости, пускай скудные, но они стоили того, чтобы продолжать жить ради них. Выходит, вы не зря спасли меня тогда.

Из мужской солидарности горбун так и не спросил о цыганке. Ему даже в голову не пришло, что после бегства Фролло одна из вершин любовного треугольника откалывается, и никто более не встанет между девушкой и звонарём. А если бы таковая мысль и возникла, Квазимодо первый бы рвал на себе волосы, проклиная собственную неблагодарность по отношению к приёмному отцу. Однако имени Эсмеральды суждено было ещё раз прозвучать между слугой и хозяином. Жеан сам вспомнил о цыганке и кратко бросил:

— Оставляю Эсмеральду на тебя. Я знаю, ты тоже любишь её.

Он не стал лишать несчастного соперника надежды. Наверняка — предположил он — горбун и сам понимает, что девушка, яркой вспышкой озарившая его существование, упорхнёт прочь. Но чем же тогда и жить, как не надеждой на чудо? Фролло знал: Квазимодо перенесёт утрату. Колокола помогут сердечным ранам зажить, оставив тонкий, изредка зудящий рубец.

Бывший судья поспешил покинуть Южную башню через потайную дверь, чтобы не встретиться ненароком с Эсмеральдой. Если Клод уже передал ей приказ короля, она первым делом прибежит к Квазимодо, дабы поделиться радостью. А после вернётся во Двор чудес, где расположился её табор. Вскочив в седло, Фролло поскакал прочь, не оглядываясь. Исполинская «Мария» — самый большой из колоколов собора Парижской Богоматери — стенала ему вслед, раскачиваясь в своей деревянной клетке, сотрясая балки. Верный Квазимодо прощался со своим господином.

Фролло спешил во Дворец правосудия, чтобы завершить последнее дело, удерживающее его в Ситэ. Если Квазимодо он с лёгким сердцем оставил на попечении Клода, то в благополучном будущем своих кошек не был столь уверен. Станет ли его преемник содержать их? Наверняка нет. А если до них доберётся Шармолю? Вспомнив некстати о мстительном прокуроре, Жеан скрипнул зубами и всадил шпоры в бока Марса. Весть о низвержении главного судьи не успела достичь Дворца правосудия, поэтому Фролло беспрепятственно проник в кабинет. Соскучившиеся питомцы приветствовали его мяуканьем, принялись, задрав хвосты, тереться о ноги. Жеан решительно распахнул стрельчатое окно:

— Бегите!

Но ни один зверёк не последовал его приказу. Кошки не понимали, чего хочет от них хозяин и ждали что он, припозднившись с приходом, поспешит прежде покормить их — а на улицу они и сами могли выбраться при надобности. Фролло затопал ногами, с притворной сердитостью замахнулся, изгоняя любимцев из кабинета, надрывно закричал.

— Брысь! Подите прочь! Прочь, я вам сказал!

Напуганные кошки одна за другой сиганули в окно — все, кроме притаившегося под креслом Снежка.

— Идите, — тихо напутствовал Фролло. — Лучше скитаться по улицам, чем попасть в лапы Шармолю.

Вздохнув, Жеан подхватил белого кота на руки и, не удостоив вниманием, не тронув ни единой вещи в кабинете, хозяином которого более не являлся, вышел вон. Никто не окликнул его.

Около четырёх часов пополудни Жоаннес Фролло, наспех уложив вещи и сменив чёрную судейскую мантию на скромное дорожное платье, выехал из города через ворота Сент-Оноре. Сержант городской стражи, несущий караул, окинул подозрительным взглядом притороченный к седлу мешок — ему показалось, будто кладь шевелится.