— Ваша милость! — окликнул бдительный страж. — Соблаговолите показать, что вы везёте!
Фролло беспрекословно развязал мешок и, запустив в него руку, предъявил караульным белого кота. Стражник, удовлетворившись осмотром, посторонился, пропустив изгнанника. Жеан прямо-таки кожей почувствовал, как караульные за его спиной оскорбительно ухмыляются.
Фролло, склонив голову на грудь, ехал шагом, щадя Марса, которого и так загонял сегодня. Оглянулся он только тогда, когда Париж с его дворцами, церквями, домами, башнями, рынками, площадями и мостами остался далеко позади, когда даже предместья скрылись из виду. Нечто странное, давно забытое теснило ему грудь, перекрывая дыхание, требуя немедленного выхода. Не выдержав, Фролло рванул ворот. Из горла его вырвался клокочущий звук. Жеан спешился и, сделав пару шагов, ничком рухнул в придорожную траву. Рыча, как раненый зверь, содрогаясь всем телом, он плакал о той, кого оставил за городской стеной, беспощадно срывал струпья со старых затянувшихся ран, бередил сердце воспоминаниями. С дотошностью анатома он разворошил и перебрал всё, имевшее отношение к цыганке, увидел её такой, какой она предстала в день первой их встречи — смеющейся, беззаботной, раскрасневшейся от быстрого танца. Затем девушка оказалась перед ним в рубище на охапке соломы — измученная, но жаждущая жить. Он сделал всё, дабы вернуть ту прежнюю Эсмеральду и при необходимости сделал бы то же сызнова. Потрясённый первыми за много лет слезами, он оплакал и ту жизнь, которая могла ждать его с цыганкой, выпади им иная доля, и беспросветную одинокую ночь, разверзшуюся в грядущем.
Когда Коцит**, бурливший в душе его, иссяк, когда долго сдерживаемые слёзы пролились до капли, он лежал на животе, раскинув руки, конвульсивно подрагивая, пока тревожное ржание Марса не привело его в себя. Фролло кое-как поднялся, растирая покрасневшие глаза. С трудом взгромоздившись в седло, он вернулся на дорогу, почти ничего не видя, ориентируясь по отголоскам, бережно хранившимся в воспоминаниях, продвигаясь подобно перелётной птице, безотчётно знающей маршрут. Часа через полтора впереди слева показались несколько крытых соломой лачуг, мельница на пригорке и приземистый дом из дикого замшелого камня под потемневшей от времени черепичной кровлей. Это и был Мулен.
Вдова мельника, Фантина Бонне, или просто матушка Фантина, с трудом передвигая ноги, разболевшиеся к ненастью, расставляла на столе глиняные миски, собираясь кормить ужином многочисленное семейство. Муж её восемь лет как покоился в земле, дочери и младшие сыновья покинули родное гнездо, а вот старший сын, Анри, приходившийся молочным братом Жоаннесу Фролло, продолжил дело отца, привёл в дом жену и теперь растил пятерых детей, светлоголовых и шумных, как весенние ручейки. Дверь лачуги распахнулась, Фантина вздрогнула при виде человека в чёрном плаще с капюшоном, скрывающим верхнюю часть лица. Не узнавая гостя, но угадав по одежде дворянина, она почтительно поклонилась.
— Чем могу служить, господин?
Тот, к её удивлению, отозвался хриплым подрагивающим голосом.
— Матушка Фантина! Это я, Жеан.
— Господи милостивый!
Она не видела Жеана с тех пор, как его семилетним мальчишкой забрал в Париж Клод Фролло. Старуха знала, что её любимец постиг науки, возмужал, достиг величия, но в памяти навек запечатлелся худеньким мальчиком, обладающим не по годам серьёзным взглядом. Она помнила непогожий день, когда на пороге её дома появился запыхавшийся, закутанный в плащ Клод с едва попискивающим свёртком на руках. Она сидела за прялкой, в колыбели дремал трёхмесячный Анри, её первенец. Сердце захолонуло от недоброго предчувствия.
Лето 1466 года выдалось тревожным. Посевы горели на корню, в небе сверкали зловещие зарницы, предвещая неисчислимые напасти. Чёрная смерть, облачившись в саван, бродила по всей Франции, пожирая людей сотнями, кося и стариков, и детей, и сильных, и слабых, не щадя ни знать, ни простонародье. Самый воздух пропитался её запахом, тошнотворным запахом тления. Имя ей было — чума. Те, кто остался в живых, спешно покидали города, спасаясь от мора, но болезнь всё равно настигала их. Фантина, напуганная страшными рассказами выживших, представляла горы трупов на улицах опустевших городов, оголодавших псов, глодающих тела умерших, дома, зияющие пустыми глазницами выбитых окон — и витающую над всем этим беспощадную костлявую старуху, точно такую, какая изображена в Псалтири.
Клод, обессилено упав на скамью, рассказал, что родители скончались накануне, братику Жеану посчастливилось выжить, но ему нужна кормилица. Фантина, охнув, приняла на руки младенца, поспешно размотала пелёнки, не думая о том, что ребёнок может нести на себе печать заразы, и приложила его, осипшего от крика, к груди. Малыш тут же начал жадно пить, захлёбываясь и блаженно причмокивая. С тех самых пор Жеан Фролло стал для неё ещё одним сыном. Она смотрела на него взрослого, отыскивая знакомые черты на исхудавшем угрюмом лице, оробев перед знатным вельможей. Сословные границы приглушили зов крови. Растерялся и Фролло. Явился Анри, моргая запорошёнными мукой ресницами, вошла со двора его супруга, вбежали дети. Вид этой семьи вызвал у Жеана мучительную тоску. Крестьянин, тяжким трудом добывающий хлеб насущный, счастливее его, потому что не одинок, потому что может воспитывать потомство. А вот он, Фролло, неприкаянно мечется, словно вспугнутый нетопырь, никем не любимый. Сухо справившись о господском доме и получив ответ, что за ним, как было приказано, непрестанно присматривали, ушёл восвояси, оставив коня на попечение мельника. Жгучая зависть гнала его прочь от лачуги, где жужжала прялка, звенели детские голоса и пахло чечевичной кашей. Он снова вспомнил Эсмеральду и закусил губу.
Выпустив на волю Снежка, Фролло вошёл в дом, где когда-то родился его отец. За прошедшие годы здесь ничего не изменилось, а благодаря хлопотам матушки Фантины с невесткой даже сохранился жилой дух. Жеан ничего не ел со вчерашнего вечера, но совершенно не ощущал голода. Ему вообще ничего не хотелось. Он до утра сидел перед нерастопленным очагом, нахохлившись, как огромная хищная птица.
— Ты сильный. Ты всегда был сильным, — вспомнились слова Клода.
Да, он всегда был сильным. Ведь ему, мелкому дворянину, едва сводящему концы с концами, рассчитывать сызмальства приходилось только на себя. Жеан, помня наставления Клода крепиться, если есть желание пробить дорогу в жизни, стиснув зубы и смирив дух, стоически терпел всё — лишения, холод, насмешки, рукоприкладство учителей, унижения бакалавров. Монастырская школа, отравившая его детские годы, немало способствовала закалке характера, развив в нём озлобленность, недоверчивость и замкнутость. Педагоги, не считаясь с умственными способностями учеников, вбивали знания кулаками, розгами, а то и длинным, свитым из сыромятных ремней бичом. Оплеухи, зуботычины и карцер были обыденным делом. Жеан сразу понял, что, если наказаний никак не избежать, то усердием можно свести их к минимуму. И он старался, буквально вгрызаясь в гранит науки, заучивал наизусть Псалтирь и «Цизиоланус»***, щёлкал арифметические задачки, корпел над учебником Александера**** и трудами отцов церкви. Не пожелав идти по стопам Клода, он выбрал иной путь, в тринадцать лет перебравшись на Университетскую сторону, где и подвизался на факультете свободных искусств Торши. Получив степень магистра, Фролло смог поступить на юридический факультет. Юриспруденция прельщала юношу возможностью построить карьеру без оглядки на происхождение. Перед юристами падали сословные барьеры: незнатный ты или вовсе бастард, имей только ясную голову на плечах, а остальное приложится.
В коллеже Фролло, закалённый школой, по привычке легко и быстро усваивал материал, подрабатывал уроками, тратя деньги на покупку книг. Норов его не оттаял, всё более ожесточаясь с годами. Жеан не издевался над новичками, но и не вступался, когда на его глазах это делали другие. Он не участвовал в жестоких драках школяров, но мог постоять за себя и дать отпор обидчику. Он стойко выдержал всё и стал тем, кем хотел. Вернее, до недавнего времени мнил себя тем, кем хочет быть. Он всё преодолел. Перенесёт и это испытание, даже если образ цыганки придётся выжечь из сердца калёным железом.
