Подчиняясь внезапно нахлынувшему порыву, заворожённая Эсмеральда сделала шаг вперёд, чтобы смешаться с процессией и следовать за ней среди горожан, несущих колокольчики и факелы. Проворный Жак, ни на миг не упускавший хозяйку из виду, с силой схватил её за руку и дёрнул обратно.

— Идёмте домой! — сказал он ей на ухо. — К чему вам это видеть?

Покорная, будто кукла на шарнирах, она позволила увести себя. Вернувшись на улицу Брисонне, в дом с крюками и канатами, она вошла в свою комнату, обняла козочку, зашептала ей, глядя в пустоту:

— Я спасена, Чалан! Спасена!

Но всё же ещё она не была свободна и вольна в своих поступках, по-прежнему судьба её зависела от прихоти Тристана л’Эрмита.

Тристан лишился господина — это происходило не в первый раз на его веку: когда-то он сопровождал в последнюю дорогу Карла Седьмого; но он всё ещё оставался при должности прево, которую покамест никто с него не снимал. Он покорился правящей руке нового короля — робкого, нерешительного, почти мальчишки, действующего от имени регента. Великий прево осознавал, насколько нежелательно сейчас его присутствие при дворе: он служил живым напоминанием об окончившемся царствовании, ненужным наследием Людовика. Он являлся одним из таких приближённых, от которых преемник предпочитает избавляться, чтобы завоевать признательность подданных. И всё-таки первым опале подвергся не он. Не прошло и суток после смерти Людовика, и лежал ещё усопший на пуховых подушках в своей комнате, когда Карл Восьмой призвал Тристана Отшельника и обратился к нему так, чтобы слышали все:

— Арестовать мэтра ле Дэна!

Тристан, привыкший к отрывистому, зловещему: «Возьми его, куманёк! Он твой!», на миг замешкался. Карл копировал интонации Людовика, осознанно подражал ему, но всё-таки в его повадках и в помине не сквозило того властного металла, приводящего Великого прево в благоговейный трепет. Новый господин натравливал его на очередную жертву, как прежний хозяин, и склонившийся в поклоне Тристан должен был подчиниться. Тем паче воля молодого короля совпадала с его желанием. Он, неумолимый как рок, подошёл к Оливье Дьяволу в последний день августа, громогласно объявил, не скрывая злорадства:

— Мэтр Оливье ле Дэн, граф Мёланский, именем короля я объявляю вас арестованным!

Оливье посерел от страха, накрепко стиснул челюсти, подавляя вскрик, по его надменному лицу прошла судорога. Он, люто ненавидимый и при дворе, и в народе, наживший множество врагов, втуне готовился к подобному исходу. Множество раз готовивший ловушки другим, изживавший неугодных, мессир ле Дэн очутился между жерновами, перемалывающими в труху и кости, и самую память о человеке. Дьявол, допущенный к управлению королевством, сверзился со своего пьедестала, и каждый считал своим долгом задеть его, безнаказанно выразить ему презрение. С отрядом гвардейцев развенчанный любимец Людовика был препровождён в Париж, за толстые стены Консьержери, в камеру с привинченной к полу койкой. Он не увидел похорон венценосного покровителя.

А Тристан л’Эрмит проводил господина до вечного пристанища, ехал за ним до самого Клери, где в базилике Нотр-Дам Людовик давно избрал место для погребения и всё необходимое подготовил заранее. По всему пути вслед кортежу раздавался звон: во всех храмах служили панихиды. Шесть лошадей в бархатных попонах довезли свою набальзамированную лёгкую ношу до базилики, залитой огнями бесчисленных свечей, с затянутыми траурным крепом хорами. И тогда, когда тело усопшего в свинцовом гробу, вложенном в деревянный, под заупокойную молитву опустили в усыпальницу, Тристан л’Эрмит среди других сеньоров, расстававшихся со знаками власти, бросил в разверстую могилу жезл прево. Он добровольно отрекался от своей должности: Людовик дал ему её, он же её и забирал.

Колокола Клери гудели, нищие, получившие щедрую милостыню, славили Господа. Тристан, вздёрнув губу, посмотрел в чистое, не затянутое ещё осенними хмурыми тучами небо. Ему, никогда не отличавшемуся сентиментальностью, сделалось вдруг легко и светло на душе. Он освободился от сомнений и подозрений, грызших его много месяцев. Он не плакал, как другие. Старый, изрубцованный в схватках волк не умел плакать — единственная пролитая слеза перевернула всю его жизнь. Он был теперь готов к тому, что ему предстояло сделать. В последние тёплые дни середины сентября Тристан вернулся в дом на улице Брисонне.

— Следуй за мной! — коротко повелел он Эсмеральде, выбежавшей ему навстречу.

Ничего не понимая, цыганка позволила увлечь себя во двор, где резвилась у колодца белая козочка. Во дворе конюх держал в поводу осёдланного коня. Тристан приказал ему посадить козочку в мешок и приторочить к седлу. Затем он сам прыгнул на коня и, ни слова не произнося, протянул руку Эсмеральде. Та, привыкшая к странным выходкам своего сурового стражника, воздержалась от расспросов. Между тем королевский куманёк, одной рукой сжимая поводья, другой придерживая девушку, держал путь сквозь улицы Тура, прошивая их, как челнок. В полном молчании Тристан и Эсмеральда миновали ворота Ла-Риш.

Сердце цыганки сжалось от предчувствия неведомого: она знала эту дорогу. Сколько раз проходила она здесь вместе с Готье, торопясь в табор! Сколько раз, воровски оглядываясь, будто совершила преступление, возвращалась в город! Но и сейчас, бросив короткий взгляд на окаменевшее лицо фламандца, Эсмеральда смолчала, хотя дух её заходился, трепеща, точно пойманная в кулак пичужка.

Тристан остановил коня в зарослях на берегу Шера. Отсюда не видна была цыганская стоянка, но слышались неразборчивые голоса, собачий лай, ветер доносил едкий запах костров. Эсмеральда бегучей гибкой ящеркой соскользнула в пожухлую траву, замерла в ожидании. Тристан остановился перед ней, тяжёлым взглядом исподлобья оглядел её — от макушки до крохотных ступней, запоминая. Он протянул руку, осторожно коснувшись плоского живота своей цыганской подруги, вырванной им когда-то из когтей смерти. Тристан подумал: это к лучшему, что ни та их предрассветная ночь, и ни одна другая из их встреч не оставили последствий. Его волчата выросли, а других он не желал. Эсмеральда, свесив руки вдоль тела, покорно ждала. И тогда наконец бывший прево, гроза Франции, верная тень христианнейшего короля глухо произнёс то, что долго не отваживался сказать:

— Он умер, и приказ его тоже. Иди. Я отпускаю тебя.

Эсмеральда ахнула, не веря ушам, пошатнулась. Казалось, ноги её вот-вот подломятся, она упадёт на землю, лишившись чувств. Давно, давно ждала она этих слов, громом прозвучавших над её головой, и не верила им. Как посаженная в клетку птица привыкает к неволе и начинает клевать насыпанное рукой ловца просо, так и цыганка смирилась с участью пленницы. Много месяцев она не заботилась ни о пище, ни о заработке, ни о поисках крова, она перестала танцевать, забыла прежнюю жизнь. И вот Тристан Отшельник возвращал ей то, что отнял священник, о чём она на коленях умоляла Великого прево. Но зачем свобода, когда она уже не нужна?

— Я не ослышалась? Вы отпускаете меня, мессир? Я вольна идти, куда захочу, и никто не тронет меня? — еле вымолвила Эсмеральда, сжавшись под горевшим жадным огнём взором Тристана.

— Иди, — повторил он, отвернувшись. — Иди к своему народу.

Цыганка всё-таки не двигалась с места. Слишком долго прожила она в доме, украшенном крюками и каменными верёвками, чтобы сбежать без оглядки, ни с кем не простившись. Она не жалела о нарядах, оставшихся там, но расставание с его обитателями всё же удручало её. Тристан л’Эрмит, скривившись в вымученной улыбке, выпустил из мешка козочку, тут же с тонким блеянием закружившуюся возле хозяйки. Очнувшись от оцепенения, Эсмеральда бросилась к мужчине, овладевшему её телом, но не душой, обвила руками его крепкую шею, на миг прижалась губами к щеке. Королевский кум вытерпел эту внезапную ласку без ропота, без злобы, без ответного порыва. А цыганка сняла ладанку с зелёной бусиной, неизменно хранимую на груди, и Тристан, угадав её намерения, склонил голову, позволив девушке накинуть на шею цепь из лавровых зёрен.