— Твоя мать вымолила тебе жизнь, — вновь заговорил Великий прево, — её слова заставили моих людей лить слёзы. Клянусь своей головой, я никогда прежде не видел, как рыдают вояки, которым ничего не стоит пикой вспороть противнику живот! Слушай, цыганка! Я весь, до последней капли крови принадлежу королю, одна только смерть может положить конец этой службе. Я ни разу не нарушал воли государя, а он повелел вздёрнуть тебя и приказ ещё в силе. Я бы исполнил его в ту же ночь. Но та нищенка… Не знаю, что дрогнуло во мне, когда она говорила. Твой взгляд перевернул мне нутро. Чёрт возьми! Разве для того ты избежала виселицы, чтобы снова к ней вернуться? Выходи, не заставляй меня опять вытаскивать тебя силой.

Вместо того, чтобы повиноваться, Эсмеральда вскочила и прижалась к стене в самом дальнем углу кельи, желая в эту минуту сделаться крохотной ящеркой и укрыться в щели между камнями.

— Я не хочу! — крикнула несчастная. — На помощь! Феб! Спаси меня, мой Феб!

Её голос всполошил эхо, но не достиг посторонних ушей. Мирные жители давно закрыли окна и погасили светильники, никому не было дела до призывов о помощи.

— Не зли меня, цыганка! — заворчал Великий прево. — Ты напрасно зовёшь капитана — он не придёт. Ему не до тебя!

Девушка не видела лица своего преследователя, но знала наверняка, что сейчас он скалится, в его серых глазах пляшут злые огоньки. Такие же хищные огни загораются в глазах тигра, выслеживающего трепетную лань. Однако упоминание о Фебе возымело на цыганку магическое действие, заставило задрожать, заволноваться, старательно ловить каждый звук, чтобы не пропустить ничего.

— Что вы знаете о нём? Что случилось с Фебом? Где он? — дрожащим голоском спросила она.

— Жив, весел, и наслаждается обществом молодой жены, — всё-таки не удержался Тристан Отшельник. — Так иди же за мной. Больше тебе не на кого уповать!

— Жены… — ошарашенно повторила Эсмеральда, слыша и словно не желая верить словам. Казалось — не ошеломляющее известие, а все тяготы мира обрушились разом на её хрупкие плечи. — Эта женщина, она теперь его жена! Он оказался прав, тот священник: вот ночь и площадь, за ними пустота, дальше пути нет. Остаётся либо умереть, либо… Принадлежать убийце! — она содрогнулась. — Вы не позволите мне умереть. Но если Феб забыл меня, то мне всё равно, кому принадлежать, пусть даже вам.

Поверженная, поникшая, потерявшая волю к сопротивлению цыганка выбралась из кельи, предстала перед Великим прево. Тристан, вскочив на коня, протянул руку, помог ей забраться в седло, властно прижал к себе. Цыганка слышала, как гулко стучит его сердце, разгоняя по жилам горячую кровь.

— У такого жестокого человека тоже есть сердце, — устало удивилась она.

Гревская площадь и виселица оставались позади, как и само прошлое, перерезанной пеньковой петлёй отсечённое от настоящего и подлежащее забвению. Нервное напряжение брало своё. Решительность окончательно сменилась безразличием. Отяжелевшие веки смыкались, наливаясь необоримой тяжестью свинца. Укачавшись, Эсмеральда задремала, склонив голову на плечо королевского кума. Тот хмыкнул, но затаил дыхание, будто опасался спугнуть новое ощущение.

Цыганка очнулась от забытья, когда они приехали в тот самый дом, который она столь неосмотрительно покинула. Слуги, заглаживая свою вину, суетились вокруг девушки, избегая поднимать взоры на хозяина. Они чуяли собиравшуюся над ними грозу и трусливо втягивали головы в плечи. Эсмеральда безучастно позволила уложить себя и тут же, укрывшись одеялом, вновь смежила веки. Она осталась наедине с Великим прево.

— Я больше не решусь надолго оставлять тебя, — произнёс Тристан Отшельник, жадно глядя на неё. — Ты поедешь со мной в Тур. Там я не упущу тебя из виду, да и тебе пойдёт на пользу перемена места.

— Как вам угодно, монсеньор… — сонно пробормотала Эсмеральда.

— Лучше всего прятаться на виду у всех, — продолжал Тристан. — Везти тебя в Плесси слишком опасно, а вот в Туре ты будешь надёжно укрыта.

Он сел на постель, провёл ладонью по распущенным волосам цыганки, стянул с её плеч одеяло. Девушка вздрогнула всем телом, словно от прикосновения раскалённого железа, и в ужасе распахнула глаза.

— Что ты всё дёргаешься, как ужаленная, когда я касаюсь тебя? — раздражённо буркнул Тристан. — Видишь, как я кроток с тобой? Не противься.

Она хотела было умолять, кричать, царапаться, но вспомнила о Фебе, о келье и об опустевшей ладанке, и всё в ней погасло.

— Я в вашей власти, — пролепетала она. — Пусть, если этому суждено случиться.

Она покорно исполняла свою роль, думая о капитане, предавшем её и которого предавала она, о том, что происходящее с нею, пожалуй, можно перетерпеть, пережить. Сперва вспышка боли, затем только тяжесть чужого тела, а поцелуи и прикосновения, в которых нет искренней любви, не пробуждают ничего. Когда её мучитель, насытившись, отстранился и лёг рядом, довольный, Эсмеральда не испытала ни страха, ни отвращения — только безразличие. Сон обволакивал её, ловил в свои силки, поглощал рыдания, и цыганка уже не ощутила, как Великий прево небрежным движением укрыл её одеялом. Утром она не увидела Тристана и, если б не ноющая боль и состояние опустошённости, она подумала бы, что всё, произошедшее ночью, ей причудилось.

========== Глава 9. Певчих птиц осенью не отпускают ==========

Тристан Отшельник по выработавшейся с годами привычке пробудился чуть свет и в первый миг удивился тому, что находится не в Бастилии. Затем он вспомнил, что произошло накануне и, приподнявшись на локте, посмотрел на девушку, вынужденную делить с ним постель. Эсмеральда спала. Учащённое дыхание, подрагивающие веки говорили о том, что видения её тревожны. Тристан не встречал уличную плясунью в те времена, когда она беззаботно существовала, не ведая горя, но тот, кто знал её тогда, заметил бы разительные перемены. Исчезла ребяческая наивность, черты сделались плавными. Кожа утратила прежний оливковый оттенок, присущий уроженкам юга, сменившись бледностью, какую приобретают либо заключённые, либо те, кто сознательно избегает солнца. В этой изысканной красавице лишь смутно угадывалась прежняя Эсмеральда. Цыганка напоминала ожившую мраморную статую или же птицу, вырвавшуюся из клетки, но ударившуюся об оконное стекло. Королевский кум осторожно поднялся, чтобы не разбудить девушку. Сейчас ему меньше всего хотелось бы встречаться с ней взглядом. Он испытывал отнюдь не наслаждение победой, но нечто, что человек, знакомый с чувством стыда, определил бы как угрызения совести.

Эсмеральда покорилась ему, а он, взволнованный и разгорячённый, не нашёл в себе сил остановиться, как делал прежде. Тристан сожалел о том, что сотворил. А ведь его учили не жалеть. Никого и никогда.

— А грех чем тяжёлый искупишь ты свой,

Эдвард, Эдвард? —

снова вспомнил он слова шотландской баллады. Великий прево даже рад был тому, что долг — властный, въевшийся в его плоть и кровь, призывал предстать перед королём.

Эсмеральда, удручённая несколькими утратами, свалившимися одна за другой, весь тот день бродила, как неприкаянная. Горничная, помогающая ей одеваться, молчала и отводила взгляд.

— Говори со мной, Коломба! — не выдержала цыганка. — Ты ведь знаешь, как мне тягостна тишина.

— Как прикажете, госпожа, — робко ответила служанка. Облачив хозяйку, она принялась расчёсывать её волосы, укладывая их в причёску. Разговаривать ей, по всей видимости, не хотелось из страха не то перед Эсмеральдой, не то перед Тристаном. — Наделали вы вчера переполоху, госпожа, — всё же решилась она.

— Почему ты всегда зовёшь меня госпожой? Почему вы все ни разу не обратились ко мне по имени? Я такая же простая девушка, как и ты, Коломба, и у меня есть имя.

— Он приказал называть вас госпожой и никак иначе, — прошептала горничная, покосившись на дверь, — и запретил упоминать о вас за стенами этого дома.

Эсмеральде не нужно было объяснять, кто это — он.

— Ваш господин… наказал вас за мой побег? — спросила она, чувствуя вину перед своими стражами. Они-то ведь ни в чём не были перед ней виноваты и лишь исполняли приказ.