— Я только взглянул! — с оправданием воскликнул Талиесин. — Зачем так сразу выходить из себя?
Дракон обернулся человеком, зорко оглядел саркофаг, смахнул с него упавшие во время превращения монеты и чешуйки и тоже спрыгнул вниз. Талиесин невольно попятился.
— Предупреждал ведь, чтобы ты ничего не трогал, — относительно спокойно сказал Дракон и протянул ему алмазный венец.
— Это… тот человек, которого ты хотел воскресить? — не удержался Талиесин. — А он точно человек? Я и не думал, что люди бывают такими… красивыми.
— Тебя это не касается, — оборвал его Дракон и подтолкнул к выходу. — Идём, выведу тебя из подземелья.
Неподдельный интерес эльфийского принца к менестрелю ему не понравился.
«Моё!» — желчно подумал он. Драконья натура в нём буйствовала как никогда.
Эмбервинг вывел эльфа из башни, но до портала провожать не стал. Сказал слова прощания и дверь закрыл. Талиесин долго ещё стоял у порога, находясь под впечатлением от увиденного, пото́м вернулся в свой мир.
Дракон же пошёл обратно в сокровищницу, неясно мыча сквозь зубы. Взобравшись на вершину, он встал на колени возле янтарного саркофага, бережно и ласково оглаживая его ладонями, несколько раз поцеловал янтарь над лицом менестреля.
— Голденхарт… — проговорил он с болью, обвивая саркофаг обеими руками и прижимаясь к нему щекой. — Прости, не вышло. Никто, видимо, не в силах вернуть мне тебя. Смотри, что я принёс тебе в подарок. — И с этими словами Дракон вытащил из-за пазухи эльфийский камень и положил на саркофаг. — Если бы только я умел плакать… О, Голденхарт, Голденхарт… Как же рано ты меня покинул!
Он бормотал свою пьету довольно долго, снова и снова повторяя имя менестреля и сетуя, что ничего уже не исправить, пото́м обвил саркофаг крепче, по-прежнему находясь в человеческом обличье, и, кажется, заснул, но не оцепенелым драконьим сном, а обычным, человеческим. Дыхание у него было тяжёлое, лицо подрагивало нервной дрожью: снились кошмары. В крае глаза блеснуло что-то, и выкатилась на янтарь маленькая прозрачная капля — слезинка.
Эльфийский камень вспыхнул, засиял всеми цветами радуги; слеза, как намагниченная, подкатилась к нему, всосалась внутрь, разбавляя сияние, и камень засветился бледным желтоватым светом, похожим на солнечный. Пульсация его стала отчётливее и напоминала скорее сердцебиение. Камень потерял форму, превращаясь в колышущийся комок, и стал просачиваться через янтарь, протягивая ниточки-щупальца к телу менестреля. И чем глубже пробирались эти нити, тем тоньше становился янтарь, а пото́м и вовсе пропал. Добравшись до бездыханного тела, камень вспыхнул особенно ярко и исчез, вернее, провалился менестрелю в грудь. Тело испустило секундное сияние ярче сверкающего вокруг золота, и медленно с ним начали происходить метаморфозы: смягчились застывшие черты лица, истаяла со щёк бледность, сменяясь нежным румянцем, ресницы увлажнились слезами. Последним ожило сердце: гулко стукнуло, ударилось в грудную клетку, отпрянуло и уже не останавливалось.
— …бер… — вырвалось вздохом с губ менестреля.
Дракон всё ещё спал и ничего не видел и не слышал.
Голденхарт с трудом разомкнул веки, повёл глазами по сторонам. Зрение пока не вернулось, слух только-только начинал оживать.
Менестрель ровным счётом ничего не помнил о собственной смерти. Последним его воспоминанием было лицо склонившегося над ним Дракона, печальное лицо, изуродованное внутренними страданиями. «Я болен, — вспомнил юноша, — оттого Дракон и печалится».
Слух прояснился немного, и Голденхарт расслышал хрипловатое дыхание где-то рядом. «Эмбер», — понял он. С глаз постепенно спала пелена, и менестрель с удивлением осознал, что лежит на куче золота в сокровищнице. Тело казалось чужим и бесконечно тяжёлым: он едва смог приподнять голову, прочее не слушалось. Видимо, слишком ослаб за время болезни. Но этого хватило, чтобы увидеть Дракона: тот спал, прижавшись лицом к его коленям. «Отчего вернулось заклятье?» — поразился менестрель, заметив морщины на его лбу, и с трудом дотронулся пальцами до впалой щеки мужчины.
Эмбервинг что-то пробормотал сквозь сон. Кошмары сменились пустотой, в которую повеяло тёплым ветерком. Дракон открыл глаза, расширенные зрачки сократились до маленьких точек, потом вытянулись в две привычные стрелки. Он поднял голову и… встретился взглядом со смотрящим на него менестрелем. Голос к тому ещё не вернулся, он только шевелил губами, но совершено точно был жив: зрачки сокращались, грудь колыхалась неглубоким дыханием, от тела исходило тепло.
В первый момент Дракон опешил. О том, что произошло, пока он спал, Эмбервинг, разумеется, ничего не мог знать, но беглого взгляда хватило, чтобы понять, что эльфийский камень исчез, должно быть, выполнив своё предназначение. Но Дракон всё же основательно ущипнул себя за скулу, чтобы убедиться, что это ему не привиделось.
— Эмбер? — вполне ясно произнёс Голденхарт, не понимая, что творится с Драконом.
А тот сидел, покачиваясь, как пьяный или будто его невидимым ветром шатало, и по его щекам градом катились из глаз слёзы, падая и превращаясь в драгоценные камни.
Дракон, который в часы скорби не проронил и полслезинки, теперь сидел и плакал навзрыд… от счастья.
========== 09. Двое из Серой Башни. Тревоги принца Голденхарта ==========
Эмбервинг, наказав менестрелю из башни не выходить, отправился на облёт Серой Башни: дни стояли жаркие, дождей уже несколько недель не случалось, высока была вероятность пожаров. Голденхарт, конечно же, и не думал выполнять его наказ: слишком много мыслей теснилось в голове и не давало покоя, нужно было со всеми разобраться.
Надо признать, Дракон себя странно вёл в последнее время.
Хронологической справедливости ради начать сто́ит с того самого момента, когда менестрель открыл глаза и обнаружил, что лежит на куче золота в сокровищнице. Как он туда попал или почему — он не помнил. Смутно помнилось, что он захворал, а Дракон пытался его лечить. Но почему вдруг сокровищница? Над этим Голденхарт долго голову ломал, пока не припомнил, что в алхимических трактатах, в которые он нос сунул ещё будучи принцем Тридевятого королевства (вроде бы прапрадед, король Ирстен, прозвищами не обделённый, всех и не перечислить, занимался алхимией, от него и осталась порядочная библиотека), золоту приписывались чудодейственные свойства. Вероятно, Дракон тоже об этом знал, поэтому и перенёс больного в сокровищницу. И, судя по ощущениям, сработало: чувствовал себя юноша вполне сносно.
А пото́м Эмбервинг зажал рот обеими ладонями и заплакал превращающимися в драгоценные камни слезами. Менестрель никогда на его глазах слёз не видел, а уж о том, чтобы слёзы в алмазы превращались, так вообще только в сказках читал, но точно не драконьи слёзы, а слёзы заколдованных или, наоборот, расколдованных принцесс. Да и с чего вдруг Дракону плакать? Так возрадовался, что выздоровел менестрель? О своих собственных словах насчёт того, что пришло время умирать, Голденхарт не помнил и теперь недоумевал, отчего Дракон так бурно реагирует на его выздоровление от какой-то несчастной простуды.
После, вытерев глаза кулаками, Дракон отнёс менестреля в чердачную комнату и заставил лечь в постель. Вот с этого момента и начались странности в Драконовом поведении.
Во-первых, выпускать юношу из башни он перестал и зорко следил, чтобы тот даже и полшага на улицу не сделал. Поначалу можно было счесть, что Эмбервинг просто хочет, чтобы юноша полностью поправился, прежде чем совершать вылазки по окрестностям. Но дни шли, а запрет Дракон не снимал, и убедить его, что выздоровел давно уже, у менестреля не получалось. Эмбервинг ничего не желал слушать. Это было странно, Голденхарт голову сломал, пытаясь догадаться о причинах, побуждающих Дракона вести себя так. Один раз ему всё же удалось переступить через порог, когда Дракон замешкался возле конюшни, но Эмбервинг тут же запихнул юношу обратно в башню и даже дверь подпёр. Менестрелю этой минуты хватило, чтобы заметить: было лето, а ведь он точно помнил, что заболел осенью. Неужто так долго болел? Верно, в беспамятстве пролежал, раз потерял счёт времени.
