Второй странностью было, что Дракон перестал к нему прикасаться в известном смысле. Спали они в одной комнате, в одной постели, как и прежде, но Эмбервинг более на юношу внимания не обращал. Вот и начал Голденхарт подумывать, что устал от него Дракон, охладел к нему, а от этих мыслей на душе было неспокойно.

На то были у Дракона причины, но догадки менестреля были так же далеки от истины, как Нордь от Серой Башни. Причиной была найденная в библиотеке летопись, в которой вскользь упоминалось, что люди слишком слабы, чтобы вынести Дракона. Вот и подумалось Эмбервингу: а что, если в недуге юноши как раз он, Дракон, и виноват — «залюбил»? Чувства из него фонтанировали, сдержать их было сложно, но ради благополучия менестреля, единственного настоящего его сокровища, Эмбервинг к тому все силы приложил, не зная, что тем самым только увеличивает тревоги юноши, а стало быть — и здоровье портит: страхи да сомнения никому на пользу не идут!

В общем, менестрель строил предположение за предположением, извёлся весь, но как ни погляди — а всё упиралось в этот странный запрет покидать башню. Голденхарт к тому времени понял, что нахрапом с Драконом не сладить, и притворился, что смирился с вынужденным заключением: выбраться на улицу больше не пытался, даже в окно не выглядывал, всё больше сидел в библиотеке, записывая приходящие на ум строфы и складывая песни. Усыпить бдительность Дракона удалось: Эмбервинг перестал запирать дверь, когда улетал.

К слову, тут и третья странность обнаружилась: прежде Дракон обращался сразу же возле башни, а теперь уходил подальше в поля. «Странно всё это!» — заключил Голденхарт.

И вот, когда Эмбервинг улетел, а по примерным подсчётам вернуться должен был только через несколько часов, — этого времени хватило бы, чтобы быстренько сбегать в деревню и вернуться обратно, выяснив, что скрывает от него Дракон, а в том, что скрывает, юноша не сомневался, — Голденхарт накинул плащ, натянул сапоги и отправился в деревню.

Краем глаза менестрель подметил, что вокруг как-то всё изменилось, но не мог понять, как именно. То ли тропки теперь пролегали иначе, то ли деревья не на своих местах… Крестьяне, что работали на полях, были ему незнакомы, а глядели ему вслед отчего-то с ужасом. Юноша поморщился, подтянул капюшон и отправился прямиком в трактир.

Когда он вошёл, всё стихло, а до этого шум-гам стоял знатный, как и водится в трактирах. Менестрель окинул посетителей взглядом — незнакомые лица, но какой-то холодок в душе появился при взгляде на них: вроде и незнакомые, а всё ж одновременно знакомые, что за напасть? Толстая трактирщица, которая в этот самый момент наливала в кружку из кувшина пенное пиво, вдруг выронила и кружку, и кувшин — вдребезги! А менестрель похолодел, потому что вдруг понял, что не так с посетителями в трактире. Не чужие люди, знакомые, только вот отчего-то постарели все. Голденхарта качнуло, бородач, что сидел за крайним столом, подскочил, ухватил за плечи и усадил на скамью. Юноша с полминуты только дышал и ничего произнести не мог, пото́м выдавил:

— Сколько времени прошло, с тех пор как я в последний раз сюда заходил?

— Десять вёсен минуло, — ответил бородач. А менестрель узнал в нём при ближайшем рассмотрении сына кузнеца, когда в прошлый раз видел — был юнцом безусым.

— Десять?! — выдохнул ошеломлённо Голденхарт.

Трактирщица — да это ведь дочка трактирщика! — вложила ему в руки кружку с пивом, он машинально пригубил, не почувствовав ни вкуса, ни горечи. Что ж, по крайней мере, одной тайной стало меньше: не выпускал его из башни Дракон, чтобы не шокировать, чтобы не знал менестрель, что десять долгих лет проболел! Но это казалось невероятным: неужто целых десять лет пролежал в беспамятстве? А если пролежал, отчего сам не постарел?

— Дракону не говорите, что здесь был, — попросил менестрель напоследок.

Он вернулся в Серую Башню, ломая голову над очевидным противоречием, и пришёл к выводу, что виной тому драконьи чары, которыми Эмбервинг пытался его лечить, разочаровавшись в традиционных средствах. Чары, верно, помогли, да след оставили, вот и перестал менестрель стареть, хотя и десять лет с тех пор минуло. Сам ведь Дракон тоже не старел (заклятье — не в счёт).

В башне менестрель встал перед зеркалом и стал себя разглядывать. Вроде так конкретно ничего не назовёшь, а всё же как-то изменился. То ли во взгляде что-то, то ли вообще в облике… А ещё подметил, что сердце иначе стало биться: плавно так, с переливами, совсем как у самого Дракона. Точно чары виноваты.

Быть может, потому Дракон и сторонится. Вылечить-то вылечил, а вдобавок человеческую сущность из него вытравил. Голденхарт, поразмыслив, решил, что это даже хорошо: раз не стареет, то и с Драконом сможет больше времени провести, чем в людей природой заложено. Вот только нужно разобраться с недомолвками: жить долго, конечно, хорошо, но гораздо лучше жить долго и счастливо.

Разговор Голденхарт начал за ужином, прежде хорошенько к Дракону присмотревшись. Тот вернулся в приподнятом настроении, притащив в башню целую корзину сверкающей чешуёй рыбы, так что ужинали рыбным пирогом, который Эмбервинг собственноручно состряпал. Пирог дышал жаром, рыба вышла рассыпчатой и необыкновенно ароматной, щедро приправленная укропом и прочими травами с огорода.

— Кажется мне в последнее время, что я наскучил тебе, господин Эмбервинг, — сказал Голденхарт.

Эмбервинг так изумился, что выронил вилку:

— Что это за разговоры? Не чужие ведь, что за «господин»?

— Ровно чужие, — возразил менестрель. — Хоть и в одной постели спим, господин Эмбервинг, а будто на разных концах королевства. Если наскучил тебе, так скажи. Обузой не желаю быть, господин Эмбервинг.

— Не называй меня так, — сердито оборвал Дракон. — Глупости какие! Что бы ты там себе ни надумал, это неправда.

— Тогда почему ко мне не прикасаешься? — прямо спросил Голденхарт, и его лицо чуть вспыхнуло румянцем — смущение, смешанное с обидой.

Смутился и Эмбервинг. Он поставил руку на край стола, постучал пальцами, пото́м вильнул:

— Выздоровей прежде, слаб ты ещё после болезни.

— Давным-давно выздоровел, — возразил юноша. — И причина вовсе не в этом, ведь так?

Дракон смутился ещё больше, но ответил отрицательно. Голденхарт нахмурился — клещами тянуть, что ли? — и поднялся из-за стола.

— Доброй ночи тогда, господин Эмбервинг, — чётко выговорил он и ушёл наверх.

Дракон клацнул зубами, поворошил пятернёй волосы на затылке. Этот холодный тон бесконечно задевал, ссориться не хотелось, но и о своих предположениях говорить тоже. Однако же он понимал, что долго держать менестреля в неведении не получится. Подобрать бы ещё подходящие слова… Дракон вторично клацнул зубами и пошёл наверх.

Менестрель сидел на кровати, подобрав ноги, и смотрел в окно, упершись локтями в подоконник. На Дракона даже и не взглянул!

— Обиделся? — смягчая голос, спросил Эмбервинг. Он сел рядом и попытался обнять юношу за плечи.

— На что мне обижаться, господин Эмбервинг? — не оборачиваясь, возразил Голденхарт. — Поишь меня, кормишь, из башни не гонишь, чернила мне покупаешь, чтобы мог песни записывать. Грех приживале жаловаться на такое гостеприимство.

— Довольно, — поморщился Дракон, — говоришь ведь не то, что думаешь. И сам ведь знаешь, что не приживала ты мне.

— Кто же тогда? — всё же полуобернулся юноша и пытливо на Дракона взглянул. — И как мне другое думать, если ты мне не доверяешь? Если есть что сказать, так скажи. Не кисейная роза, не завяну, если холодной водой окатишь. Надоел я тебе?

— Нет, — однозначно ответил Эмбервинг.

— Разлюбил?

— Нет, — ещё категоричнее сказал Дракон.

— Что же тогда?

— Слишком сильно я тебя люблю.

— Разве это плохо? — удивился Голденхарт. А сердце потеплело, обволокло мягкой расслабленностью…

— Для людей — плохо. Драконы меры не знают. Боюсь, и разболелся ты из-за меня, — выдавил всё же Дракон, одной рукой привлекая юношу к себе на плечо, другой как-то по-отечески приласкав по волосам.