Тогда юноша рассудил так: видься они пореже, скорее бы забылось что бы оно там ни было, — и несколько дней безвылазно сидел на чердаке, притворившись, что сочиняет новую песню, а когда всё-таки спустился, решив, что отпустило наконец-то, то сердце так взбрыкнуло при виде трапезничающего Дракона, что менестрель едва устоял на ногах и вынужден был ухватиться за стену, а это вызвало вполне искреннюю тревогу мужчины: тот подбежал, прихватил за плечи, начал расспрашивать… А что в этот момент с менестрелем творилось — и говорить не сто́ит! Нет, пришлось признать, что план провалился: уж лучше каждый день понемногу краснеть, чем вот так разом в обморок грохаться.

И вот тут-то уже бы надо догадаться о причинах… если бы не четвёртый пролёт.

Комната на четвёртом пролёте всегда была заперта и сквозь замочную скважину выглядела пустой. Но была ли она таковой на самом деле? Для чего в таком случае запирать совершенно пустую комнату? Вот это занимало мысли юноши больше, чем странности, с его собственным сердцем происходящие. Было во всём этом что-то… страшное. Да, страшное.

Любопытство, как известно, могло сгубить и кота, и вообще всякую живую тварь, но от него никуда не деться. Менестрель, воспользовавшись отлучкой хозяина башни, ещё пару раз пытался разглядеть что-нибудь в замочную скважину и даже в щель под порогом, но безуспешно. Ключи пробовал подобрать, но те, что ему попадались, не подходили; наверное, ключ от этой двери Дракон всегда носил при себе. Был бы менестрель посильнее, он бы просто вышиб дверь, а пото́м бы уже придумал что-нибудь в оправдание, но с его силами не стоило и пытаться.

Оставалось только мучиться догадками… пока однажды, спускаясь с чердака вниз, менестрель не заметил, что дверь в комнату на четвёртом пролёте приоткрыта. Он поступил умно: замедлил шаг, едва ли не на цыпочках подошёл к двери и осторожно, краем глаза всего лишь, заглянул в комнату. Ничего не приметил: ни интересного, ни ужасающего, — вообще ничего, но в комнате был Дракон. Менестреля он не заметил: стоял и смотрел куда-то на стену, но с каким лицом смотрел! Юноша даже вздрогнул, настолько тоскливое выражение лица у мужчины было. Как будто смотрел и умирал в тот же самый момент самыми страшными муками, какие только можно себе представить.

Менестрель отпрянул, сердце почему-то опять всколыхнулось, но на этот раз не расходилось, а сжалось в маленький комок, и всем своим существом юноша понял: Дракон ни за что не должен узнать, что он его видел, — иначе случится что-то ужасное, непременно ужасное! Он прокрался обратно на чердак, помедлил, пото́м нарочито громко закашлял, затопал, а когда дошёл до четвёртого пролёта, то увидел, что дверь уже закрыта, Дракон был где-то внизу.

Юноша выдохнул и привалился спиной к злополучной двери, а та… распахнулась вдруг, и он свалился навзничь, чудом не разбив голову о каменный порог. Должно быть, Дракон, заторопившись, забыл запереть дверь. Менестрель тут же подскочил: если так, то у него есть совсем немного времени, чтобы всё тут рассмотреть, пока Дракон не вспомнит и не вернётся, чтобы запереть дверь на ключ. Нечего тут было рассматривать: голые стены, совсем маленькое окошечко, меньше смотрового… Тогда менестрель поворотился и встал как стоял Дракон, лицом к стене, и… застыл, ещё не осознавая, что в этот самый момент им завладела та же страшная тоска, что он видел на лице Дракона, а быть может, ещё страшнее.

На стене висел портрет принцессы в солнечном платье (то самое!), старинной работы портрет, чуть выцветший от солнца, чуть потемневший от сырости, чуть растрескавшийся от времени портрет прекрасной принцессы… с лицом менестреля. Юноша осознал это и крепко зажал рот руками, чтобы не вскрикнуть. Как же он был похож на принцессу с портрета! Те же золотом вьющиеся волосы, те же сапфировые глаза, те же полукруги в углу нарисованных губ (принцесса на портрете улыбалась).

— Что же это… — прошептал менестрель, попятившись.

Внизу заскрипела лестница (возвращался Дракон), юноша вылетел из комнаты, перепрыгивая через несколько ступеней, взобрался на чердак и притаился у собственной двери, припав к ней ухом, но едва слыша от поднявшегося в виски сердцебиения. Дверь на четвёртом пролёте заскрипела, тихо крякнула, послышался лязг ключа, пото́м — снова скрип шагов по ступеням. Менестрель выдохнул и сполз по двери на пол.

Дальше было только хуже.

Уж слишком часто Дракон заглядывал в ту комнату; дверь скрипела иначе, чем остальные, и менестрель выучился безошибочно определять, когда мужчина уходил любоваться (томиться ли?) портретом. А юноша всё чаще ловил себя на мысли, что чувствует досаду и даже раздражение. Эти новые эмоции были неясны, нечётки, и он не сразу понял, отчего досадует и злится, а когда понял — похолодел, потому что досадовал он не из-за того, что Дракон уходил и смотрел на портрет, а из-за того, что не на него смотрел Дракон, что не его видел, поглядывая на него во время трапезы, а всего лишь отражённую в менестреле ту неизвестную принцессу.

— Что же это я… — со страхом пробормотал менестрель, — влюбился в него?!

Неровный, испуганный стук сердца вторил его мыслям, так что сомневаться не приходилось: влюбился.

— Да нет, — сам себя оборвал юноша, — быть того не может!

Могло, ещё как могло! И вот тут менестрель начал делать глупости.

Первой глупостью было пойти в трактир. Думал за кружкой эля поразмыслить, отвлечься и непременно найти другую причину досаде, а оказался на сеновале вместе с трактирщиковой дочкой, которая была совсем не прочь развеять очевидную тоску юноши своими прелестями. Девичьей лаской и вниманием менестрель был всегда балован, где бы ни появлялся, и зачастую бессовестно этим пользовался. Почему бы и теперь не воспользоваться? Дочь трактирщика сочная, пышногрудая, приятная на взгляд… и на ощупь. С ней-то он непременно позабудет обо всём, даже и о Драконе. Но вот только ничего не вышло.

Как бы девушка ни старалась, а зажечь менестреля не смогла: поначалу он ещё отзывался на её ласки, а пото́м как-то разом поник, перестал отвечать на поцелуи, с жалкой улыбкой отстранился и… расплакался, настолько тошно ему стало. От самого себя тошно. Трактирщикова дочка удивилась («Чудной какой-то!»), привлекла юношу к себе на грудь и как-то по-матерински стала по голове оглаживать, успокаивая. Менестрель скоро опомнился, дал девушке золотую монету (за неоправданные ожидания или за молчание?) и вернулся в башню, ненавидя себя за малодушие.

Впрочем, менестреля можно было понять: не каждый день в дракона влюбляешься, откуда ему знать, как себя в таком случае вести?

За первой глупостью последовала вторая.

Сердце никак не успокаивалось, и досада переросла в настоящую ревность: менестрель ни о чём другом думать не мог и ночами ворочался на постели без сна, размышляя о том, как несправедлив мир. Угораздило же влюбиться в дракона, который влюблён в какую-то принцессу из прошлого! Но всё чаще думалось не об этом, а вспоминалось о крепких объятьях, в которые его мужчина тогда заключил… и всё больше хотелось снова в них оказаться.

— И окажусь! — упрямо сказал менестрель и полез в шкаф за жёлтым платьем.

Дракон и не подозревал, что творится в душе менестреля, а во всех странностях и недомолвках винил… себя. Он думал, что менестрель попросту боится его теперь — боится, как бы он ещё чего не сделал, — и поэтому так нервничает и дёргается всё время.

Чужой запах, принесённый в башню менестрелем после вылазки в трактир, Дракон тоже подметил, с неудовольствием подметил, но пока не решил ещё, как к этому отнестись. Пожалуй, некоторую досаду он всё же испытывал: предпочёл бы, чтобы юноша не делил общество с кем-то ещё, а оставался в башне, как и было оговорено, — но говорить об этом вслух не стал, поскольку кто он такой, чтобы менестрелю указывать?

И со всей смелостью можно утверждать, что однажды Дракон тоже отыскал бы верное объяснение своей досаде, стоило только немного подождать…