— Так и знала, что ничего не выйдет! — с болью воскликнула фея, поднося руку к лицу, чтобы вытереть проступившие на глазах слёзы.

На её мизинце что-то блеснуло. Хельгартен пригляделась и увидела, что за ноготь зацепилась тоненькая, почти прозрачная ниточка, едва ли похожая на солнечный луч, скорее на паутинку. Фея осторожно вытянула руку в сторону, прицепила кончик ниточки к ткацкому станку и стала выглядывать, откуда тянется эта нитка. На выжженной земле сидел крохотный паучок и деловито перебирал лапками, вытягивая из конца брюшка эту самую ниточку. На фею он поглядывал озабоченно, но всем своим видом выражал готовность сучить нить и дальше, если понадобится.

— Какой крохотуля! — удивился Хёггель, завалившийся ничком, чтобы разглядеть паучка.

Тот пришёл в ужас и притворился мёртвым, опрокинувшись на спину и скрючив все свои восемь лапок. Василиск захохотал, осторожно поднял паучка на ладони и тихонько на него дунул. Паучок понял, что притворяться бесполезно, перевернулся и встал на все лапки, угрожающе шевеля первой парой. Хёггель дунул на него ещё раз и сказал:

— Ты ведь понимаешь меня, верно, крохотуля? Я тебе ничего не сделаю. Созови лучше своих товарищей. Одного тебя на занавеску не хватит, как ни старайся.

Паучок недовольно сверкнул на василиска глазами, оскорблённый до глубины души, если только у пауков вообще есть душа.

— Ты понимаешь язык пауков? — изумилась фея.

— Хм… — смутился Хёггель. — Скорее это они понимают язык драконов… Ой, я разговаривал на языке драконов?

Хельгартен неуверенно кивнула. Василиск только что фырчал, рычал и клацал зубами на паука. Если это и называется «разговаривать на языке драконов», то именно это Хёггель и делал. Он и сам не заметил, как перешёл на драконье наречье. Тоже, должно быть, драконьи инстинкты.

Паучок поупрямился для пущей важности, пото́м отправился в лес собирать подмогу. Хёггель задумчиво помахал рукой над солнечным пятном на земле:

— Из солнца тоже нитки вытягивают? Ты ведь это хотела сделать?

— Как ты понял? — поразилась фея.

— Алистер рассказывал, что эльфийские девы, а должно быть, и феи, умеют ткать солнечный и лунный свет, — ответил василиск и пристально посмотрел на свою руку. — А, кажется, зацепилось что-то. Это оно?

Дальше изумляться уж было некуда! Фея увидела, что к кончикам пальцев василиска крепко приклеилось несколько солнечных лучиков, тонких и прочных, таких она никогда прежде не видела.

— Василиски и такое умеют? — выдохнула она, осторожно вытягивая один из лучей и ведя его к ткацкому станку.

— Наверное. Я о василисках почти ничего не знаю, — сознался Хёггель. — До всего приходится своим умом доходить. Ну как, получается?

Хельгартен ткала медленно, боясь оборвать драгоценную нить. Руки слушались плохо, былую сноровку она подрастеряла за практически сто лет пребывания в обличье ведьмы, которая рукоделием не удосуживалась заняться. Между тем вернулся паучок, а с ним ещё полсотни пауков всех мастей и размеров, и все ринулись к ткацкому станку, нитка за ниткой накидывая паутину на отведённое для неё место на рамах. Хёггель вытянул ещё несколько солнечных лучей и прицепил их к вызвавшимся добровольцами паукам. Ткацкий станок застучал громче: к фее возвращалась уверенность. Хёггель расплылся в улыбке.

Занавеску фея выткала к закату. Ткань вышла лёгкая, прозрачная, искрящаяся, как блики солнца на поверхности воды. Хёггель торжественно приладил занавеску на окно. Фея сидела и смотрела на свои руки. Пальцы с непривычки покраснели и распухли, гнулись с трудом. Сегодня она уже не выткала бы ни строчки.

— Пора отдыхать, — сказал василиск. — Солнце уже садится.

Он забрался в логово, зарылся в кучу золота и скоро заснул.

Фея вошла в дом. Внутри было ещё сыровато, пахло мокрым деревом, но сияющая занавеска на окне убеждала, что запустению пришёл конец, что скоро дом снова станет обжитым. Хельгартен переоделась в эльфийскую хламиду, свернула чёрное платье и положила его на скамью, служившую ей прежде ложем. По стенам расползались пауки, решившие составить фее компанию, чтобы завтра с новыми силами приняться за работу. Фея легла и нескоро заснула, мысли и воспоминания не давали ей покоя. Если бы остались на свете другие феи, её бы непременно наказали смертью за то, что она натворила. Безумством было с её стороны произносить слова проклятия, каким бы сильным ни был охвативший её гнев.

Разбудил фею шорох на крыше. Она приподнялась на локте, прислушалась. В окна лился солнечный свет, ещё розоватый, но уже начавший золотиться. Что-то скреблось на крыше, потрескивало, осыпа́лось, раскатывалось горохом. Хельгартен вышла из дома и взглянула вверх. На крыше сидел Хёггель, а с ним какой-то эльф. Они деловито пристраивали поверх прорехи широченный кусок не то коры, не то какого-то полотнища.

— Плотнее прижимай, — командовал василиск, а у эльфа выходило не слишком ловко. Очевидно, он не был приучен к физическому труду.

— Куда уж плотнее! — ворчливо отозвался эльф, ползая на карачках по крыше и хлопая ладонями по кровле. Его окружала древесная пыль, оседала на золотистых волосах и на одежде.

— Решил позвать на помощь, — сказал Хёггель, заметивший фею, — а то один я бы не справился. Это Талиесин, сын Алистера. Вроде как принц.

Талиесин нахмурился и взглянул вниз, на фею. Значит, это та ведьма, чья магия его едва не прикончила?

— Слетал к горам, — докладывал между тем Хёггель, не обращая внимания на явное недовольство эльфийского принца, — что к востоку отсюда, думал поискать что-нибудь полезное. Там вулкан есть потухший, вот я и набрал лавы, расплавил её огнём. Из неё кровля отличная выйдет! Протекать точно не будет. Осталось самую широкую прореху заделать, с мелкими-то я уже справился. А сверху залить смолой и лапником накрыть.

— И откуда ты только знаешь, как дома строить? — раздражённо спросил Талиесин, отдирая от одежды кусок пристывшей лавы.

Хёггель заявился в мир эльфов спозаранку, растормошил принца и спросил, не хочет ли тот взглянуть на его новое логово, а заодно на самую прекрасную фею на свете. От Алистера Талиесин уже знал, что произошло в Тридевятом королевстве. Он согласился взглянуть, всего лишь взглянуть, а Хёггель припряг его перекрывать протекающую крышу, заявив, что работа поутру на свежем воздухе полезна даже эльфам.

— Драконьи инстинкты, — ухмыльнулся Хёггель и спрыгнул с крыши вниз.

Приземлился он на ноги, по земле пошли трещины. Хельгартен невольно опять охнула. Эльф его «подвига» повторять не стал, а вместо этого легко сбежал с крыши, используя лапы ели как лестницу.

— Я ещё и еды прихватил, — сообщил василиск, краснея и протягивая фее корзинку. — Самое время позавтракать.

В корзине обнаружились, помимо хлеба и фруктов, тарелки и кубки, а также зеленоватая стеклянная бутылка с яблочным сидром и даже скатерть. Хёггель всё это стащил в королевской кладовой. Стол и стулья он успел смастерить сам — из тех брёвен, что наломал накануне, прокладывая тропу. Надо ли говорить, что и инструменты василиск тоже позаимствовал у эльфов. Мебель вышла неказистая, драконья, но что до василиска, который до этого ни топора, ни пилы в руках не держал, то Хёггель остался доволен. Алистер бы в обморок упал, если бы увидел результат «творческих способностей» воспитанника. Талиесин попытался придать мебели достойный вид чарами, выгравировав на них какие-то эльфийские загогулины, но мебель это не спасло. Фее, впрочем, понравилось. Эльф скептически хмыкнул, а пото́м припомнил эльфийскую присказку насчёт того, что красота в глазах смотрящего, и сказал сам себе: «Ага, вон оно что!» О том, что Хёггель влюблён, Талиесин прекрасно знал: Алистер сказал, да даже если бы и не сказал, то достаточно было взглянуть на сияющую физиономию василиска, чтобы догадаться. Талиесин сам ходил с такой же, когда грезил о принце Голденхарте (до того, как его поймал Дракон). Но вот чтобы фея — эта ведьма!.. На дракона она смотрела с восхищением, которое нередко перерастает в нечто большее.