– То-то я люльки тут, как гречу, на дно сею, – усмешкою старый козак давил изумление. – А ладанка?

– Ладанка – та блескуча, – отвечал Тарас. – Её первой и приметил, но вначале твоя люлька заботы просила.

– Ох и глаз у тебя! – признал старый козак. – Ты, видать, и пули в залп на лету пересчитать можешь!

– Ещё не силился, – просто признался Тарас.

Остальные-то молодцы вначале туго завидовать Тарасу собрались, но тут только рты поразевали, а, отойдя, сразу прозвали меж собой Тараса «пулесчётом», ибо авансом поверили, что осилит тот и такой счёт.

– В разведчики білявому самая дорожка… А начать с того, что его и на всём скаку не приметить посреди Луга, – решил в тот день атаман.

И правда! Травы-то на Великом Лугу да по сторонам от него столь высоки были в ту славную пору, что порой и хоругвь в них текла верховая – одни шапки козацкие были видны движущимися тёмными кочками, и по стройной роще пик можно было только и признать, что хоругвь. А недоростку Тарасу на его такой же недоростке Серке легко было неприметной лисой сновать по простору.

Сказано – сделано! Взяли Тараса к себе базавлукские характерники-пластуны[10]. Их тоже удивил Тарас – поначалу одним манером, мало позже – другим.

Для начала взялись учить его выслеживать татарских разведчиков в степи. А его и учить не надо! Он всякого ряженого татарином и затаившегося козака с двух вёрст взором, как пулей в упор доставал, как бы тот ни таился. Сразу, ещё с места не сходя, и указывал: да вон он – на такой-то дистанции там-то сидит, так-то одет и люльку уж мусолит, дымить мечтая, да неможно ему в засаде…

– Диавольский глаз у белобрiсенького, – негромко доложил разведчик атаману Секачу. – Кабы пулями его глаз стрелял, Сечи некого бы опасаться.

– Отчего же сразу диавольский? – усмехнулся атаман, уже провидев незлобивую и кроткую душу Тараса. – Как раз ангельский – раз Сечи на пользу. Вот и пустельга – птица ясная, над тёмной силой стоять не станет, не вран. Заметил?

– Так обижаешь, атаман! – тряхнул чубом разведчик.

Стали учить более опасному делу – проходить мимо засад, уходить от погонь и загонов. И опять словно позорил Тарас козаков нечаянно. Трёх на него насылали, потом – и дюжину из самых ловких, а он все одно – хоть пешком, хоть верхом уходил от них и пропадал мёртво. Легче малька узким веслом подхватить в глубине реки и в лодку кинуть, нежели Тараску в степи поимать! Так и доложил разведчик атаману.

– Добре! – шире улыбнулся атаман.

Только и здесь вскоре начали замечать за Тарасом чудную привычку.

Стали Тараса самой суровой плавневой науке учить – думали, здесь-то ему будет чему набраться, здесь не хуторская да степная воля, в коей рос хлопчина. Учили затаиваться, нишкнуть на долгие часы, намазавшись дёгтем от кровососов. Тарас затаился… а потом и потеряли его. Приказ был молодым бесшумно перейти на новое место. Приказ отдавался особым птичьим криком. Все перешли, а Тараса – нет. Искали всей малой ватагой – найти не могут. Снова кто-то мысль подал, не утоп ли, не загрузнул ли где.

– Он не загрузнет, – постановил учитель-разведчик, однако ж – с недоуменным недовольством.

Уж плюнули – и кричать стали по имени. Не отзывается! Наконец обнаружили случайно: лежит Тарас на пузе у воды и, оцепенев, глядит в илистую тьму.

С шагу позвал его учитель сечевой – будто не слышит его Тарас. Не выдержал учитель – толкнул ногой. Только тогда и очнулся Тарас.

– Ты чего, с водяным, что ли, беседы развёл? – как бы ещё в шутку, полюбопытствовал учитель-разведчик. – Аль на русалку засмотрелся?

– А там жуки-плавунці так спритно за мальками полюють… і так боки у них виблискують, як броня гусарська[11], – ни слова не соврал Тарас: что видел, о том и сказал.

Первый раз в своей неописуемо опасной жизни разведчик прямо рот раскрыл от изумления и не знал, что сказать… В бурсе розги полагались, и тут Тарас стал их без всякой мысли о страхе ждать. Но Сечь – не бурса, розог на ней на учеников не держат.

Коротко говоря, Тарас своими чудными замираниями о красоте живого мира ещё пару раз учителей угостил прежде, чем развёл руками атаман.

– Надо было сразу знать, что чудной, – решил и рассудил он. – Таких талантов ни у кого не видано, а значит, сам Бог изъян назначил, ибо у всякого бабой рождённого изъян должен в чём-то быть после Адамова грехопадения. А то бы, и вправду, только с виду человек, а на деле – бес неведомый. Раз человек, то с такими-то родимчиками пропадёт не на первой, так на второй стычке… Сдаётся, что Бог прислал его на Сечь ради какого-то необходимого для Сечи дела… Знать бы, для какого, чтобы впустую такой талант не схоронить в землю, когда бiлявый запнётся за журавля в небе, а тут его ясырем-синицею на земле и прихватят.

В одном ясном задании Тарас ни разу осечки не дал. Посылали его по учебному артикулу с «важной вестью» – устной, потом и письменной – от одной учебной стоянки до другой. В разное время, днём и ночью, в солнце и в непогоду. Меняли места. И Тарас доставлял депешу, нигде не успевая в дороге оцепенеть, да вдвое живее против обычного вестового. Про засады и погони на пути и говорить нечего – только зря потели молодые козаки, пущенные ему вдогон.

– О, как оно! Значит, не разведчиком, а особым вестовым и быть бiлявому! – вздохнул не то с облечением, не то с печалью атаман.

А учитель-розвідник[12] вздохнул по-своему, видя, что песни-думы о баснословном розвіднике, его ученике, не выйдет, и ему, учителю такого героя, в той песне-думе почётного места уже не найдётся…

Меж тем Тарас, спеша на майданный зов, уже преодолел напрямую, а за ним – и его Серка, первые фортификации Сечи и добрался до первых живых заграждений.

Состояли те заграждения из сечевиков, коих уже никакой пушкой не поднимешь, но и в гроб покуда не загонишь. В мирное время польза от них была первейшая такова: от их, лежавших поперек всякого пути пышных фигур, дух горилки подымался столь густ и ядрён, что всё комарьё и оводы-гедзи, летевшие с Базавлука, с плавней, на сытную козачью кровь, здесь же и гибли над вольно раскинувшимися козаками и на них самих, осыпая их невесомым пеплом. В часы же внезапных наскоков на Сечь – татарских или ляшских (а такое случалось, когда основные хоругви покидали Базавлук) – те же фигуры, не способные руками своими поднять самопалы и сабли, служили добрыми укрытиями для стрелков трезвых и безропотно принимали в себя десятки пуль.

Вот их-то, затаив дыхание, а в остальном без труда перескочил Тарас и нырнул в узкие улочки-проходы меж долгих, как сараи, куренных изб. Здесь ему пришлось шустро проскальзывать меж других фигур, коих пушка добудилась-таки и подняла, но двигались они грузно на звук литавр, даже не ведая, на чей зов идут – то ли кошевого, то ли уж ангелов Судного дня, поднявших свои трубы.

Коротко говоря, достиг Тарас майдана не как во сне – первым, а в яви – едва не последним из свежих-трезвых. Упёрся он взором в стену мощных голых спин, внизу омываемую морем шаровар. Встал он, конечно, позади своего куреня и принялся слушать.

Однако ж его приметили свои. Шелохнулся ветерком тихий общий наказ: бiлявчика вперед! И сильные до боли руки поочередно протащили Тараса сквозь грозную, где мягкую, а где и твёрдую, как вплотную стоящие дубы, кипучую терпким потом массу тел. Так Тарас оказался против своей воли впереди – теперь точь-в-точь как в том своём стыдобном сне.

Он в первый-то миг даже холодным потом облился и посмотрел на ноги – на своём месте ли шаровары, в доброй ли яви! Да и голос сверху звучал отнюдь не баснословной панны-шляхетки, а мужской. По говору – чужака из далёкой и не известной Тарасу местности.

Тарас запрокинул голову.

На галерее сечевой избы стоял крепкий красавец, русский чужеземец, не с Украйны, коего, впрочем, за один его знатный вид и молниевый взор уже можно было смело избирать в кошевые и булаву вручать. Голова большая. Усищи чёрные – длинные, хоть нагайки по сторонам вешай. Скулы, как мельничные жернова, шевелятся. Глас – зычный, бычий. В глазах – уголья. И сам велик ростом – стоит синим столпом в своём с отливом жупане, ало подпоясанным.