Что делать, она не знала. Конечно, возвращению «в органы» противилась семья. «Карьеру ты уже сделала, подумай о дочке», – убеждали ее близкие. Особенно настаивала мама: «Ты и не заметишь, как Вера вырастет, пропустишь все самое интересное, потом себе не простишь». К своему большому сожалению, Лидия Николаевна, целыми днями пропадавшая в больницах на работе, когда Аня была маленькой, хорошо понимала то, о чем говорила. Много раз она признавалась мужу в том, что упустила дочь. Между ними так и не возникло той близости, которая невидимыми нитями сплетается между матерью и ребенком. Аня никогда не искала поддержки Лидии Николаевны, не испытывала потребности поделиться с ней сокровенным. Да, она любила мать, у них были хорошие отношения. «Но что-то в них было не то», – думала Захарьина-старшая и винила в этом себя. Разве могла она допустить, чтобы ее любимая внучка испытала то же? Лидия Николаевна и раньше была не в восторге от деятельности дочки, а тут Следственный комитет и вовсе стал воплощением вселенского зла, от которого надо держаться как можно дальше.

Чем больше давила мать, тем больше Анна понимала, как дорога ей работа. Несмотря на все безобразия и грязь, это было свое, родное. Здесь она была в своей привычной стихии – когда она работала над каким-нибудь сложным делом, ей и думалось иначе, и дышалось по-другому. На работе она чувствовала, что живет полной, а самое главное – своей жизнью. А теперь?

Отпустить Захарьину из органов следствия был не готов и ее многолетний шеф Анатолий Борисович Смирнов. Заместитель Генерального прокурора РФ, Государственный советник юстиции первого класса видел, что заменить Анну некем. Равного ей следователя-аналитика просто не было, и, как понимал Смирнов, не будет в ближайшие годы. Когда Захарьина рассказала ему о беременности и о том, что будет находиться в отпуске по уходу за ребенком три года, он был поражен. «Как так?! Будто руку отрубили», – сетовал Смирнов, но сдаваться не собирался. Он часто звонил Анне, узнавал, как дела, рассказывал последние новости, советовался, приглашал ее на важные совещания. Он пытался не допустить окончательного ухода Анны. Но с каждым годом надежда на ее возвращение становилась все туманнее.

Совершенно неожиданно для Смирнова Анна попробовала и увлеклась преподавательской работой. Год назад она прочитала пробный курс лекций на юридическом факультете МГУ. Ее первый выход к студентам прошел «на ура». Успех был оглушительный. На лекции стали приходить аспиранты, молодые преподаватели, да и в конце концов маститые профессора. Если в начале семестра броское название курса «Технология раскрытия преступлений» вызывало у факультетской общественности снисходительные улыбки, то в конце на лекциях Захарьиной уже не было свободных мест, и для желающих познакомиться с реальной практикой следственной работы была организована видеозапись.

Как-то раз к Анне подошел пожилой профессор Бурцев и, улыбаясь, сказал:

– Сначала я полагал, что мы будем слушать что-то вроде «Записок следователя» Льва Шейнина, но теперь хочу извиниться. Я вижу, что это очень добротная наука. Я просто сражен. И насколько я знаю, вы ведь уже давно кандидат наук? Вы успели наработать огромный материал. Вам надо немедленно прийти на факультет, года за полтора-два защитить докторскую диссертацию, и вам не будет равных в новом поколении профессорско-преподавательского состава. Статьи у вас есть?

– Есть, но маловато, – ответила опешившая Анна.

– Ничего, Анна Германовна. Давайте наметим план публикаций и, учитывая положение нашей профессуры в научных ваковских журналах, мы обеспечим их быстрое прохождение через редколлегию. Я вам помогу.

Так, Анна взялась за свою докторскую и начала готовить статьи. Дело, однако, шло трудно. Сухой наукообразный стиль давался ей тяжело, через силу. Вскоре добавилось еще одно задание Бурцева. Дослушав курс Захарьиной до конца, профессор предложил ей написать учебник. «Ему цены не будет, – утверждал этот опытный человек. – Факультету престиж поднимете. Давно у нас ничего подобного не выходило». Анна согласилась. Но как все успеть? Ведь надо было готовить и текст диссертации. В сознание Захарьиной докторская уже обрела реальные конторы. Профессор Бурцев рассмотрел и одобрил предполагаемые защищаемые положения, впереди было главное – создание текста. А с этим опять все было непросто. «Слишком разговорно, – правил ее вирши Бурцев. – Давайте заменим “сегодня” на “в наши дни”» … Анна согласно кивала, в глубине души недоумевая: «Какая разница? Суть-то одна».

В последнее время Анна все время думала, что ей делать? Как организовать свою жизнь, когда закончится отпуск по уходу за ребенком? Переходить ли на юридический факультет университета или продолжать «тянуть лямку» в Следственном комитете? Да и это было еще не все. Существовало нечто такое, о чем Анна мечтала и вместе с тем боялась даже думать. «Неужели?» – спрашивала она саму себя. Вслух же она сказала:

– Федя, ты же знаешь, что я сама не вполне ясно представляю себе, на каком свете я живу – на том или на этом? – раздраженно начала Анна. И в этот момент она перехватила умоляющий взгляд Михаила Розенфельда. Ее как будто током ударило. В памяти одна за другой мгновенно всплывали картины, когда маленькая девочка Анюта ждала приезда в Москву Эммы Марковны Розенфельд, которая неизменно привозила необыкновенные, совершенно изумительные подарки. Аня вспоминала, как эта достойная женщина часами до глубокой ночи беседовала с матушкой Лидией Николаевной. В памяти всплывали и удивительные рассказы тети Эммы о блокадном Ленинграде, ее жизни в этот период. Все это как бы взорвалось в сознании Государственного советника юстиции третьего класса. Решение было принято.

– Ладно, что-нибудь придумаем, – с официальной бодростью и лихостью сказала Анна. – Дайте мне полчасика подумать и, может быть, что-нибудь и наметим. План нам нужен.

Анна отправилась погулять по аллеям прекрасного парка и с изумлением чувствовала, как к ней возвращались четкость мысли и способность проработки сложнейших поворотов возможного следствия. Наступили обычные для нее спокойствие и ясность. «Все будет хорошо, все сделаем», – говорила она самой себе. Эти слова ее всегда успокаивали. Это была ее мантра.

Собравшись через полчаса в номере Захарьиных-старших, мужчины увидели не томную курортную даму, разнежившуюся на берегу Финского залива, а прежнюю восхитительную фурию, помогающую страждущим и карающую преступников.

– Значит, действовать будем так, – жестко и четко сказала Анна. – Первое. В понедельник утром я позвоню Смирнову. Вкратце расскажу шефу всю эту историю. Не знаю, какое он примет решение, но ясно, что, по-видимому, придется отзываться из отпуска, – лицо Лидии Николаевны вытянулось, – а потом подумаем об открытии уголовного дела.

– Стесняюсь спросить, я что же останусь с Верочкой одна? Я боюсь такой ответственности, это не Москва, мало ли что случится, – заволновалась бабушка.

– Ничего не бойся, Лида, – пробормотал академик Захарьин. – Я закончу свои дела и приеду к вам. Может же у меня быть отпуск. А у вас тут так хорошо.

– Ну ладно вернемся к делам, – жестко повернула разговор Захарьина. – Я хочу подчеркнуть. Весь фокус в том, чтобы два события – исчезновения Эммы Марковны и Владимира Розенфельда – были объединены, что даст нам необходимую синергию.

Второе. Попрошу Анатолия Борисовича дать указание главному питерскому следаку принять меня и со всем вниманием выслушать наше дело. Питерский следственный комитет должен надавать по ушам доблестным милиционерам и истребовать всю проблему в свое ведение. В конце концов пропала блокадница, прекрасный и заслуженный человек, вдова красы и гордости ленинградской медицины Бориса Натановича Розенфельда.

Третье. До всех решений Смирнова ты, Федор, ознакомишь меня с результатами вашей работы по поиску Владимира Розенфельда.

– Анюта, – сказа Федор Петрович – я, конечно, все что угодно. Но нам нужно поговорить с Дунаевым. Он у нас главный по этому вопросу.