– Анохин, – тревожно шепнула она Федору. – Слушаю, Андрей.

Анохин что-то бурно рассказывал по телефону, и Федор видел, как меняется лицо Анны. Секунду назад румяная и свежая, она была буквально раздавлена сообщением Анохина. «Что-то очень нехорошее», – решил Измайлов. Рука жены дрогнула, и она чуть не обварилась горячим чаем.

– Перезвони, пожалуйста, через пять минут, – сказала она Анохину и как-то потерянно обратилась к мужу: – Михаил Крохин повесился у себя на даче и оставил предсмертное письмо с признанием в убийстве Розенфельда. Нам надо в Москву. Сейчас Андрей Алексеевич позвонит и расскажет детали, но это не отменяет главного – скорей в Москву. Эх, если бы я была более внимательной. Ты знаешь, после пятничного разговора с Крохиным, я должна была предположить что-то подобное. А у меня уже голова была забита Вериным праздником.

Анна с Федором вышли из отеля и уединились в небольшой уютной беседке, которая по счастью была пуста.

– Анохин, – сказала она в трубку, когда раздался телефонный звонок, – расскажи мне детали, но прежде всего сделай главное – задержи Вову Крохина.

– Как?

– Что как? По подозрению в убийстве Владимира Розенфельда. Ты меня понял?

Анохин отрапортовал, что все будет сделано. Вова Крохин и его мать были рядом с ним.

– Когда и где это случилось? – спросила Захарьина.

– Вчера Крохин был на даче, один, без жены. Не вернулся ночевать. Мадлен подумала, что Михаил Семенович принял лишнего и заснул. Сегодня утром она села в электричку, кое-как добралась до дачи и увидела страшную картину. Муж висел на веревке, перекинутой через несущую балку террасы. Вот такие дела.

– Это не может быть имитация самоубийства? Ты, Андрей, понимаешь меня. Как вариант: убили и маскируют под самоубийство. Я тебя очень прошу, Андрей, – продолжала Анна, – вытаскивай скорее туда Любовь Сидорову. Я ей тоже попытаюсь дозвониться. Во имя всего святого. Воскресенье не воскресенье, нужна именно она. Пусть посмотрит все внимательно. Любовь Николаевна – женщина умная, от нее ничего не ускользнет. Мы с Федором Петровичем будем выдвигаться в Москву, скорее всего, через Пулково. Прости за назойливость, Андрей, еще раз прошу задержи Вову Крохина.

– Есть, – отрапортовал Анохин.

Захарьина и Измайлов поспешили в отель за вещами. Перед входом они встретили дочку с бабушкой и дедушкой. Все они собирались идти на пляж.

– Вы с нами? – поинтересовался Герман Владимирович.

– Нет, папочка. Нам срочно нужно в Москву. Свяжись, пожалуйста, с Борисом Николаевичем, чтобы немедленно был здесь. А мы пока соберемся и займемся билетами. Надо срочно, срочно, срочно. Федя собирайся.

– Я-то что, – рассмеялся Федор, – веревочкой подпоясался и готов. Это кто-то другой у нас чемоданы барахла возит.

– Ладно, Федя, не до шуток сейчас, – проворчала Анна.

Уже через час Федор и Анна ехали по старому Приморскому шоссе в сторону Санкт-Петербурга.

Около восьми вечера Анна вошла в свой рабочий кабинет, где ее ждали Андрей Алексеевич Анохин и Петр Петрович Трефилов. Все выглядели усталыми и расстроенными. Поздоровавшись с Трефиловым (с Анохиным она провела на связи последние несколько часов), Анна обратилась к мужчинам.

– Вот что, ребята, сейчас нам предстоит выиграть или проиграть важнейшую битву этого уголовного дела. Все зависит от того, как мы проведем кампанию. Помогайте мне. Помогайте, наплевав на чины и субординацию.

– Анна Германовна, – удивился Анохин. – Так дело можно считать закрытым. Убийца сознался. Я его сам из петли вынимал.

– Эх, Андрей, – зло сказала Захарьина, – тот, кого ты вынимал из петли, – отнюдь не убийца, а самая настоящая жертва.

Анохин почувствовал, что пропустил сильный удар.

– Неужели не видно, типичный самооговор, отягченный самоубийством!

– Откуда это видно, – упорствовал Анохин, да и Трефилов удивленно поднял брови.

– Оттуда, – с сожалением ответила Анна. – Нужно рассматривать явления не изолированно, а в контексте уголовного дела в целом. Вы только посмотрите, что написал покойный Крохин. «Я больше так не могу. Я убил Розенфельда и ухожу». Подпись. Любаша, конечно, все проверит, но ни секунды не сомневаюсь, что почерк крохинский. Сейчас я вам покажу, что к чему. Вову Крохина ко мне.

В кабинет Захарьиной вошел человек, которому, как нельзя лучше, подходило определение – исполненный яростью. Без процедуры приветствия и получения необходимого минимума выражения сочувствия Крохин-младший буквально набросился на государственного советника юстиции третьего класса Захарьину.

– Вы убийца! – крикнул он старшему следователю. – Вы довели до самоубийства моего отца. Вы разрушили нашу семью. Мы все не представляем, как нам жить дальше.

Крупная фигура Владимира буквально нависла над Захарьиной. Казалось, еще мгновение – и этот человек просто раздавит ее. В действительности все произошло иначе. Анна Германовна стремительно выпрямилась, причем сделала это так, что своей грудью буквально оттолкнула мощный корпус Крохина-младшего.

– Ах ты, сучонок, – грозно закричала она, – это ты смеешь обвинять меня в доведении твоего отца до самоубийства? Во всем виноват ты, негодяй! Если бы ты говорил правду, не изворачивался, не выдумывал всякие глупости, отец был бы жив. Ты уже не маленький мальчик и должен понимать, что отец принял такую страшную смерть, чтобы вывести из-под удара следствия тебя. Михаил Семенович не обвинялся в убийстве, на то были объективные причины. Но он решил принять вину, чтобы заслонить тебя. Еще раз тебе это говорю. Сядь, – вдруг рявкнула Анна. – Сиди и не рыпайся, отвечай правду и только правду. Иначе все твое почтенное семейство доведешь до кичи.

Красивое и умное лицо Крохина буквально на глазах превращалось в жалкую маску, которую примеряют на себя плохонькие актеры, не имеющие других средств для того, чтобы добиться внешней похожести на персонажа. И вот сейчас эта маска буквально сползала с лица Владимира.

– Будешь отвечать на мои вопросы? – грозно спросила Захарьина.

– Б, б…уд…у, – пролепетал Крохин. – Водички бы мне.

Питье воды также представляло жалкое зрелище со всеми киношными атрибутами. Зубы стучали о край граненого стакана, половина воды оказалась на рубашке Крохина, в общем, сцена была еще та.

– Петр Петрович, – обратилась Захарьина к Трефилову, – отметьте, что гражданин Крохин Владимир Михайлович добровольно предоставил следствию все нижеследующие сведения. Итак, начнем. Гражданин Крохин, когда вы в последний раз видели Владимира Борисовича Розенфельда?

И здесь Крохин изумил присутствующих. Речь его стала связной, фразы логическим образом вытекали одна из другой. Волнение, конечно, чувствовалось. Но это была не истерика. Человек явно имел некий замысел и стремился довести этот замысел до конца.

– Госпожа следователь, в последний раз я видел своего биологического отца вечером пятого июля сего года. Я шел к Розенфельду. Адрес я знал. Чтобы никого не подставлять, я не буду сообщать, кто дал мне этот адрес. В полвосьмого я остановился у двери его квартиры. И нажал кнопку звонка. Здесь я заметил, что дверь квартиры прикрыта неплотно. Вы ведь знаете, там есть такое специальное запорное устройство. Так вот оно закрыто не было. Я вошел. Позвал Владимира Борисовича. Никто не ответил. Я посмотрел в комнатах, тоже никого. А вот на кухне… На кухне лежал он. Мертвый. Я не большой спец, но было видно, что огнестрел. Причем все пули в области сердца. Рубаха была буквально пропитана кровью. Я пришел в ужас, мне стало дурно. Когда я смотрел на него, мне казалось, что на полу лежал именно я, простреленный и убитый.

– Так, – прервала его Захарьина. – С каким намерением вы шли к Розенфельду?

– Ой, не знаю, – простонал Крохин. – У меня был сильный сумбур в голове. Я хотел как минимум набить ему морду, чтобы он на коленях просил прощение у матери. Ну вот, в общем, как-то так. Поймите, я же не мог оставить все эти мерзости без ответа. Вы же видели мою маму. Как он мог поднять на нее руку! Она вам не сказала, но он угрожал ей ножом! Только такой смелый человек, как мама, могла не поддаться на эту угрозу.