Если верить охраннику Климатрона в неоново-салатном жилете, Мэгги пролежала без сознания почти две минуты. Подозрительно долгая отключка. Охранник стоял неподалеку и услышал характерный стук падающего тела. «Этот звук ни с чем не спутаешь», – добавил он бывалым тоном человека, который, как говорится, всякое повидал в жизни. Его пожелтевшие от никотина усы расплылись в улыбке. Ветеран, наверное. Мэгги села, гадая, сколько ему лет и где он мог воевать. В Корее? Во Вьетнаме? В голове все перемешалось, разве тут вспомнишь что-нибудь…

– Вам надо поесть, – сказал охранник. – Побольше белка. И воды. Выпейте много воды, хорошо?

Мэгги кивнула.

Охранник вывел ее на улицу и проводил до кафе «Флора». Там, по его настоянию, она заказала две колбаски, три кусочка бекона, картошку и два яйца – слегка поджаренные с двух сторон.

– Так-то лучше, – сказал он и вернулся на пост.

Когда принесли еду, она уставилась на тарелку. Там, поблескивая растопленным свиным салом, лежала еще скворчащая картошка, подрагивающие водянистые яйца, толстые колбаски – то есть все, что вызывало у нее внутренний протест: промышленное животноводство, потребление мертвой плоти, потребление как таковое… Она попыталась вспомнить, когда все изменилось. Когда еда перестала ее привлекать? Когда она начала пропускать приемы пищи и буквально раздувалась от ужаса, если приходилось делить трапезу с другими? Эти неизбежные допросы – «Ты что, не голодная?», «Не будешь доедать?» – и тысячи обращенных на нее недоумевающих взглядов. Мысли о собственном теле. Огромные площади у нее в мозгу были заняты подобными мыслями: чтобы прогнать их, требовалось прилагать колоссальные усилия. И еще этот стыд. Стыд за свое нежелание удовлетворять основную человеческую потребность. Если она осмеливалась об этом заикнуться, люди вроде ее отца неизменно отвечали: «Знаешь, у кого нет никаких закидонов по поводу приемов пищи? У голодающего населения Африки».

Мэгги подумала о матери. Франсин Альтер – женщина с пышными формами, сильными ногами и крепким телосложением. Солидная и величавая. Могучая. В вечернем платье она всегда смотрелась как нельзя более органично, источала женственность, царственность и материнский авторитет. Однако, заболев, Франсин в считаные месяцы ослабла, зачахла, уменьшилась. «Ну же, взгляни на меня, – говорила Франсин. – Я хочу на тебя посмотреть». Слезы застилали Мэгги глаза и не давали видеть родную мать в таком жалком состоянии. Она потеряла аппетит: постоянный стресс и мысли о маминой болезни мешали ей получать какое-либо удовольствие от жизни. Мэгги осознала, что ей стало чуждо собственное тело, еда, солнце, секс. Она уменьшалась вместе с матерью, из солидарности.

Похороны уничтожили остатки ее контроля над собственной жизнью. Горе каким-то образом следовало уложить в строгие рамки условностей. Артур был в неадеквате, Итан окончательно замкнулся в себе, и Мэгги осталась один на один с хаосом. Как быть? Как жить? Ладно хоть вопрос с едой решался очень просто. Она без труда контролировала свое потребление пищи – подобно диктатору, нормирующему выдачу хлеба и молока в военное время. Уж это право у нее никто не отнимет.

Мэгги окинула взглядом кафе. Парочки за столами без малейшего зазрения совести набивали рты едой. Она насадила колбаску на вилку. Охранник велел ей поесть, так? Мэгги сделала глубокий вдох, содрогнулась на выдохе и откусила кусочек.

После еды она нашла в тени у пруда свободную скамейку. Пища проходила сквозь нее и делала свое дело. Растворялась в желудке, трансформируясь в чистую энергию. Мэгги было тяжело, она явно переела, изо рта несло мертвечиной, но в голове немного прояснилось. На поверхности пруда парили стеклянные, узорчатые листья кувшинок.

Еще пара недель – и наступит май. Жизнь в Сент-Луисе станет невыносимой. Здешнее лето всегда причиняло Мэгги – бледнокожему аллергику с непокорными, склонными к пушению волосами – массу страданий. Ее тело требовало ухода и не было приспособлено к влажным миссурийским августам.

Всплеск. Крик. Мэгги подняла голову: в пруд упал какой-то мальчик.

– Помогите! – крикнула стоявшая рядом женщина. – Брэдли! Вылезай оттуда!.. На помощь!

Мальчику по имени Брэдли было лет девять. По мнению Мэгги, его жизни ничего не угрожало. Он плескался в пруду и хохотал. Стоял, правда, на цыпочках. Вода доходила ему до ключиц.

Мать все еще вопила и звала на помощь:

– Пожалуйста! Помогите!

Она стояла на краю пруда, прямо над ним.

Это напомнило Мэгги об одном мысленном эксперименте, про который ей рассказывала коллега-волонтер. Эксперимент очень известный. Представьте: вы идете на занятия и проходите мимо мелкого пруда, в котором барахтается ребенок. Он явно тонет. Вы можете прыгнуть в пруд и спасти ребенка, но тогда пропустите занятия – одежда-то намокнет. Или вы можете бросить его умирать. Разумеется, вы спасете утопающего. Но давайте предположим, что ребенок тонет в полумиле от берега. Все равно поплывете его доставать? Вероятно, да. А если в двух милях? На другом берегу океана? На другом конце света? Давайте представим, что он тонет на другом конце света. Или не тонет, а просто умирает – от болезни, жажды, голода. Вы по-прежнему можете ему помочь – достаточно лишь сделать небольшое денежное пожертвование, вам это практически ничего не стоит. «Ну и вот, представь себе, – сказала Мэггина коллега, – это происходит постоянно. Такова наша реальность».

Однако этот мальчик не тонул, нет, с ним все было хорошо. Он плескался и смеялся. А его мать орала так, словно его жизни действительно угрожала смертельная опасность.

– Тут неглубоко, – сказала Мэгги женщине. – Не волнуйтесь так. С ним все хорошо.

Та на долю секунды умолкла, оскалилась на Мэгги, потом снова принялась кричать. Какой-то театр, подумала Мэгги. Бессовестное притворство.

Мальчик лег на спину и поплыл.

– Тут неглубоко, – повторила Мэгги.

Доктор Саад Малуф был самым привлекательным акушером-гинекологом Бостона. А также хорошим врачом, но это волновало ее куда меньше. Густые волосы с аккуратным пробором. Тяжелые веки, создававшие впечатление, что он щурится – то есть улыбается. Безупречные зубы, ухоженные и мужественные усы с легкой проседью.

Доктор Малуф был занятой человек. Пациентки неизменно рекомендовали его подругам. Те приходили с накрашенными губами и глазами, надеясь произвести хорошее впечатление. И уходили с чувством, что произвели. Он был крайне внимателен и тактичен, а его теплый голос, казалось, не умел сообщать плохие новости. Франсин тоже пришла по рекомендации подруги – и та посоветовала ей накраситься перед приемом. «Какая нелепость», – подумала Франсин, однако советом не пренебрегла и теперь была очень этому рада.

– Франсин Альтер?

Она покраснела:

– Да, это я.

– Приятно познакомиться. – Доктор улыбнулся, и возникшие на его щеках ямочки словно бы заключили усы в скобки. – Значит, так. Я посмотрел ваши УЗИ и рекомендую кесарево сечение.

Франсин закусила губу:

– В прошлый раз мне делали кесарево, и я чуть не умерла.

– Со мной это исключено, – произнес доктор Малуф уверенным тоном, какой бывает только у очень красивых мужчин.

– Как я могу быть уверена?

– Ну, – ответил Малуф, – в прошлый раз у вас не было меня.

Шесть лет назад, когда Франсин забеременела Итаном, она ко многому оказалась не готова: к отекшим и потемневшим лодыжкам, похожим на подгорелые булочки, к мечтам о странных продуктах и блюдах – о подгорелых булочках, например. Роды начались так ужасно, что в ответ на вопрос жизнерадостной медсестрички родильного отделения: «Ну как? Готовы к встрече с малышом?» Франсин завопила: «НЕТ! Я готова к эпидуралке!»

Она не думала, что может быть так больно. Голова у Итана оказалась большая, и он таранил ею путь. Франсин видела только красное, красное, красное.

Схватки длились весь вечер. Казалось, кто-то стоит сзади с зубилом в руках и бьет молотком по тупому концу, острым концом рассекая ей череп. «Мммфгтхмтсмммм!» – кричала она. Анестезиолог промахнулся: эпидуралка заморозила Франсин лицо и губы, а все остальные части ее тела сохранили полную чувствительность. В голове стучалась одна мысль: «Больше никогда!» В юности она ни разу не задумывалась о самоубийстве – несмотря на множество прочитанных французских романов и просмотренных французских фильмов – но тут ее поглотила тьма. Ей было дурно. Тошно. Если бы ей дали нож, она бы вспорола себе живот. Кроме того, Франсин боялась, что эти черные мысли каким-то образом отразятся на ребенке. Можно ли роженице спокойно помышлять о самоубийстве – или смерть непременно просочится из разума в грудь, отравит молоко?