С 1800 по 1850 г. реальный валовый внутренний продукт Америки рос в среднем ежегодно на 3,7 %. Доход на душу населения вырос на 40 %. «Никакое другое государство в тот период не могло сравниться хотя бы по одному показателю этого взрывного роста, – заметил историк Джеймс Макферсон в книге «Боевой клич свободы» (Battle Cry for Freedom). – Сочетание всех трех показателей сделало Америку государством-вундеркиндом XIX в.»[76]. Постепенно рост начал сопровождаться последовательностью циклов подъема-спада. В обществах, основу экономики которых составляет натуральное хозяйство, экономические проблемы, как правило, обусловлены либо изменениями местных условий хозяйствования, либо воздействием природных факторов. В условиях развитой экономики, напротив, деловая активность развивается дуалистически: постепенно ускоряющийся рост активности сменяется драматическими спадами, которые называют по-разному – «кризисами» или «паникой».

Паника 1819 г. стала первым опытом финансового кризиса мирного времени для Америки. В августе 1818 г. Второй банк Соединенных Штатов прекратил прием банкнот, посчитав, что их обеспечение угрожающе мало. Затем в октябре казначейство США усугубило разворачивавшийся финансовый кризис, вынудив банк перевести 2 млн долл. наличными для погашения облигаций по «Луизианской покупке». Государственные банки по всему Югу и Западу затребовали возврата кредитов от перезаложенных фермерских хозяйств. Стоимость многих ферм упала на 50 % и более. Местные банки начали лишать закредитованных фермеров прав пользования фермами, передавая их заложенные купчие во Второй банк Соединенных Штатов. В 1819 г. цены на хлопок всего за день упали на 25 %. Затем началась рецессия, от последствий которой Америка не могла оправиться до 1821 г.

Эта паника определила «стандарт» последующих – 1837, 1857, 1884, 1893, 1896 и 1907 гг. Конкретные поводы, вызывавшие обвальные циклы подъема-спада, каждый раз были совершенно разными. Однако структурная причина их оставалась неизменной: бурный рост продолжался до тех пор, пока не достигал «золотого потолка», ограничивавшего поступление кредитов и заставлявшего предприятия резко урезать расходы. Рост провоцировал эйфорию, а та – создание избыточных мощностей и товарное перепроизводство. Перепроизводство вызывало рост процентной ставки кредита, а это, в свою очередь, приводило к резким коррекциям курсов на фондовой бирже – и, соответственно, к политическим пертурбациям. Рис. 1.2 демонстрирует, что экономическая активность в период с 1855 по 1907 г. раз за разом достигала отметки 85–87 %, после чего вскоре рушилась. Это было совсем непохоже на экономику XVIII в., когда ритм жизни в основном диктовался сменой сезонов.

.

В последующие десятилетия «золотой потолок» несколько приподнялся. Мировые запасы золота возросли после того, как месторождения этого металла обнаружили в Калифорнии в 1848 г., в Южной Африке в 1886 г. и на Юконе в 1896 г. Выщелачивание золота цианидами и другие технологические усовершенствования повысили добычу как на новых, так и на старых приисках. Распространение чековых расчетных офисов и другие финансовые нововведения позволили наращивать объем кредитной эмиссии на заданный объем золота. Однако и здесь возникали побочные эффекты: рост предложения золота, возможно, спровоцировал один из самых серьезных экономических спадов в истории Америки. Этот спад начался в 1893 г. Острая необходимость найти способ предотвращать подобные кризисы привела к тому, что в 1908 г. был принят закон Олдрича – Вриланда, что в итоге привело к созданию Федеральной резервной системы в 1913 г. Она заменила несовершенную систему казначейских облигаций (суверенного кредита) США золотыми слитками.

Культура нового государства-вундеркинда была необычайно открытой и динамичной. Отцы-основатели прекрасно сумели выразить дух времени, воплотившийся в этой культуре. «Пахарь, прямо стоящий на ногах, выше джентльмена, опустившегося на колени», – говорил Бенджамин Франклин. «Этот народ родился не для того, чтобы его взнуздали и оседлали. Нет среди него и тех избранных в сапогах со шпорами, способных оседлать его и помыкать им», – вторил ему Джефферсон. За последующие десятилетия новая культура открытости пустила еще более глубокие корни. Иностранцы впечатлялись (или возмущались) буржуазной натурой американцев. Они подмечали одержимость американцев бизнесом и деньгами. Леди Стюарт-Уортли писала: «В этом великом трансатлантическом улье нет места трутням». Фрэнсис Грунд заявил: «Труд у них почитается таким же обязательным условием образа жизни и благополучия, как еда и одежда для европейца». Токвиль замечал: «Я, по правде, не знаю никакой иной страны, где материальное благосостояние вызывало бы у людей такое восхищение и привязанность». Прибыв в Огайо, он воскликнул: «Все общество здесь – это фабрика!» Путешественники-иностранцы обычно увязывали эту целеустремленность (или стяжательство – тут уж как посмотреть) с тем обстоятельством, что, по словам Фрэнсис Троллоп, в Америке «сын любого человека может стать равным сыну любого другого человека»[77]. Отвратительным исключением из этого правила было, разумеется, рабство, о чем речь пойдет ниже.

На дальнейшее развитие и укрепление этой культуры открытости мощнейшее влияние оказали два фактора. Протестанты считали тяжелый труд проявлением добродетели, а образование – путем к постижению Библии. Философы Просвещения оспаривали ценность устоявшихся иерархий и авторитетов, призывая людей полагаться на свои собственные суждения. При всех различиях эти две традиции прекрасно сопрягались с явлением созидательного разрушения: они учили американцев подвергать деятельному сомнению как существующий порядок вещей – в стремлении к самосовершенствованию, так и устоявшиеся мнения и истины – в стремлении к рациональному постижению мира.

Нехватка рабочей силы также оказала свое влияние. В Америке плотность населения была самой низкой в мире. (Фактически Британия потерпела поражение в войне со своими подданными-колонистами в том числе и потому, что те были слишком широко рассеяны по территории колоний: британцы могли оккупировать прибрежные города при поддержке могучего королевского военного флота, но для того, чтобы подчинить себе сельские районы, где проживало 95 % населения колоний, британцам банально не хватало сил.) В Европе предостережения Мальтуса из его «Очерка о законе народонаселения» (Essay on the Principle of Population) о том, что население растет быстрее, чем площади обрабатываемой земли, необходимые для того, чтобы обеспечить пропитание, могли показаться верными. Но в Америке такая идея выглядела абсурдной: рук для работы на уже доступной земле отчаянно не хватало[78]. Плотность населения оставалась достаточно низкой и тогда, когда Америку наводнили иммигранты, поскольку территория страны расширялась вместе с ростом ее населения: количество человек на квадратную милю даже упало – с 6,1 в 1800 г. до 4,3 в 1810 г.

Сочетание ресурсного богатства и нехватки рабочей силы приносило серьезные материальные дивиденды. Американцы рано создавали семьи, поскольку землю для ферм найти было проще. Они непомерно плодились отчасти потому, что могли это делать, а отчасти потому, что для обработки земли им требовалась помощь детей. В 1815 г. медианный возраст[79] населения страны составлял 16 лет и лишь один человек из восьми был старше 43 лет[80]. При всей общей молодости американцев вероятная продолжительность жизни в Америке также была выше, так как эпидемии распространялись в сельской местности слабее, чем в плотно заселенных европейских городах (на юге, впрочем, вероятная продолжительность жизни была ниже: влажный и теплый климат благоприятствовал развитию инфекционных заболеваний).