Вот так я и умер… Леха попытался утешить меня тем, что тогда я умер бы в любом случае, поэтому мое нынешнее положение было более завидным. Но меня никак не отпускала мысль о страданиях моих родителей, и со временем мне всё-таки разрешили сообщить им о том, что я жив, в обмен на обещание, что я никогда и никаким образом не выйду с ними на связь, пока будет оставаться угроза моей и их жизням.
Когда, рассказав мне все эти шокирующие новости, с которыми мне еще только предстояло ужиться, Лёха стал уходить, он задержался в дверях и, замявшись на мгновение, вернулся к моей кровати, достал из кармана сложенный вчетверо лист и протянул его мне, оставив возле руки, которую я мог сгибать.
- Это… Не знаю уж, может хоть это тебя сможет поддержать. - Он взъерошил свои короткие волосы, никак этим незамысловатым жестом не изменив прическу, и немного нерешительно продолжил, прежде чем выйти: - Я тебе читал его… ну, когда ты всё никак не приходил в себя. Уж не знаю, в нём ли дело, но ты пошёл на поправку.
Я даже не заметил, как остался один в комнате, я просто, превозмогая боль в руке, разворачивал бумагу и всматривался в немного неуверенные, пузатые буквы, выведенные детской рукой. Это было первое письмо, которое Оля оставила на моей могиле, первое из множества тех, которые порой просто спасали мою жизнь и мою опустошенную и измученную одиночеством душу. Мне пришлось стать другим человеком, приспособиться к новым условиям, новой стране, заняться делом, которого не планировал, сделать всё, чтобы выжить. И как бы трудно мне не было, я всегда находил способ получить очередное письмо, которое было для меня жизненно необходимо. Год за годом, вчитываясь в слова, пропитанные слезами, я корил себя за то, что мне пришлось заставить страдать людей, а особенно эту маленькую девочку плотно обосновавшуюся в моём сердце. Она росла, а вместе с ней росла и моя братская любовь, моя привязанность и моя благодарность к этому чистому, искреннему ребёнку. Не знаю, что со мной случилось, но когда я наблюдал за Олей издалека, я просто надеялся когда-нибудь сказать ей спасибо, ничего не требуя от нее, ведь она и так дала мне больше, чем можно было потребовать от маленькой девочки. Но в тот момент, когда я встретился с ней лицом к лицу, с такой повзрослевшей, такой серьезной, такой изменившейся, я, кажется, сошёл с ума. Может быть я любил её всю жизнь? Не знаю. Знаю лишь то, что понял, что не смогу больше быть без неё, не хочу этого. Я собирался сделать всё, чтобы исправить то, что натворил, я собирался вернуть доверие моей Мирки, я хотел всё рассказать, чтобы она поняла меня, я надеялся на прощение, ведь не могло же всё, что нас связывало, раствориться без следа… Но было одно “но” - Оля не хотела меня слышать, не отвечала на звонки и сообщения, не приходила в университет. Я не раз приезжал к её дому, но так и не дождался, чтобы она вышла, нарушив своё добровольное заточение. У меня был один единственный шанс и я решил им воспользоваться: после стольких полученных, я собирался написать своё первое письмо Оле… Это было мучительно больно: пережить всё, что случилось, рассказать впервые свою историю, не утаив ничего, но иначе я не мог - я уже и без того потерял необходимое мне доверие. Я писал несколько дней, я исписал десяток листов, не исправляя, не додумывая, не преувеличивая, я просто пытался рассказать то, что хотел рассказать всегда, но не мог все прошедшие годы до этого самого момента, когда наконец освободился от угрозы, преследовавшей меня почти половину жизни. Когда я закончил, я поехал к дому Оли, еще не зная, как я передам это письмо, и просидел на лавочке неподалеку несколько часов, понимая, что сама Оля вряд ли появится передо мной, но я упрямо продолжал сидеть, на что-то надеясь, пока не увидел уже знакомую мне машину, припарковавшуюся возле входа, из которой вышел человек, которому я не меньше Оли был обязан всё объяснить. Ну, вот видимо и настало это время. Я поднялся и направился в его сторону.
- Костя…
========== 42 ==========
- У меня есть два фильма на сегодня, мы можем закутать тебя в два одеяла и посмотреть оба, если захочешь. - Костя теперь каждый вечер звонил мне по дороге с работы, да и старался вернуться домой пораньше, никуда не сворачивая. Он ни разу не спросил, что со мной помимо травм физических, но что-то чувствовал наверняка, в нашем семействе как-то никто не приучился сострадать на словах и тут же пытался откреститься от добрых побуждений, стоило его в этом уличить.
- Интересные? - Мне нравилась эта игра в “Ничего не произошло, я просто здесь отдыхаю”.
- Так я не смотрел, не знаю интересные или нет. Но страшные это точно, потому и предлагаю вместо одного одеяла целых два. - Брат хохотнул.
- Мне нравится эта идея.
- И ты даже не спросишь, что за фильмы?
- Удиви меня. - Теперь я засмеялась. Было приятно не быть сломанной хоть немножко.
- Я скоро подъеду уже, жди меня, готовь сменные труселя.
- Если ты так и своих девиц кадришь, то я понимаю почему ты до сих пор не женился.
- Эй, мелкая! Ты за словами следи, а то гипс гипсом, а подзатыльник я отвесить тебе еще в состоянии, придушив в зародыше свою жалость к тебе непутевой.
- Давай-давай! А потом получишь от мамы.
- А ты следом, за ябедничество! - Костя довольно растянул слова.
- Я готова пожертвовать собой ради благого дела! - Я даже подняла вверх загипсованную руку почти в революционном призыве, жаль брат не видел и оценить мой пыл не мог. - Вперед на амбразуры! Без тени сомнения!
- Ишь ты, разошлась она. Ладно, я скоро буду, продолжим взаимные оскорбления при личной встрече.
Я была безумно благодарна брату за отсутствие жалости и чрезмерного оберегания - это могло сломать меня еще сильнее, я бы не выдержала утешений, уверений и прочего эмоционального хлама, которым сопровождается простая человеческая искренняя забота. Костя просто был рядом. Мама заботилась по-своему, ворча на мою неуклюжесть и подкладывая по утрам на тарелку сырников, да открывая какие-нибудь вкусности, которые обычно всегда “не трогайте, это на зиму”. Я уже ощущала, что скоро мне станет тесной не только одежда, но и гипс, который должны были снять уже через неделю.
Как прошли эти мои недели? Я не знаю… я не разобралась в том, какое же слово могло описать то, что я чувствовала - чувствовала ли вообще? Закрадывались сомнения по этому поводу, пока я стоически могла не проронить ни слезинки в окружении своей семьи, но по ночам, когда слезы приходили без приглашения, без какого-то предупреждения, просто накатывали и вырывались наружу какой-то чудовищной паникой, всем пережитым и почти зализанным ужасом, тогда я понимала, что я жива и всё ещё надломлена. Не знаю, я не могла себе представить, что могло объяснить произошедшее, я не представляла что могло подтолкнуть человека на такой поступок, на всю ту боль, что он обрек испытывать людей, любивших его. Ладно я, ведь я была совсем ребенком, о котором он и не думал, но его родители - я видела их горе собственными глазами, я видела их слезы и то, как они постарели за одну лишь ночь, принесшую страшную весть. Разбился, не выбрался, сгорел… Через пару лет они уехали, я не видела их с тех пор, но надеялась, что с ними всё в порядке. А сейчас… сейчас я, утихомирив свою эгоистичную тоску, я думала именно о его родителях, ужасаясь, и не могла даже представить хоть на часть, как им пришлось жить с их горем. Я не могла видеть Купряшина… Грома… Я не знала как мне называть этого человека, я не знала кто он такой, кем стал, мне было страшно - от него и за себя. Я не знала хочу ли я его видеть… Нет, хотела, конечно, хотела… но и сомневалась в чувствах своего глупого дребезжащего сердца. Я понимала, что мне придется что-то решать, но я не могла, еще не могла.
Я услышала как на кухне просигналили часы, посмотрев на свои наручные, увидела, что уже было восемь вечера, а Костя обычно приезжал намного раньше, в обратном случае - всегда предупреждал меня, что опаздывает, приговаривая что-нибудь из серии “ты, конечно, никогда и не волнуешься о родном брате, но я всё равно даю тебе знать, что задержусь”. В этот раз после его слов, что он скоро будет, прошло полтора часа, а самого Кости не было, как и звонка от него. Я внезапно запаниковала, страх парализовал меня и я боялась пошевелиться, чтобы просто дотянуться до телефона и набрать номер - что мне было делать, если бы трубку никто не поднял? Пересилив своё сумасшедшее волнение я взяла в руки телефон и набрала номер брата, надеясь, что не услышу тягучих, пугающих своей пустотой гудков. Мгновение, еще одно и соединение пошло, пронзив меня монотонным бездушным сигналом - хоть бы мелодию какую поставил веселую, но нет же. Дождавшись пока телефон сам сбросил вызов, оставшийся без ответа, я набрала номер повторно, уже покрывшись испариной, как от температуры, такое волнение меня охватило - абонент был вне зоны действия сети и, да, я хотела оставить кучу сообщений на автоответчик, прикрывая за злостью свой липкий, иррациональный ужас. Я сбросила и набрала номер еще, на этот раз гудки пошли, но мой вызов был сброшен на том конце провода. Ах ты засранец! Скидывать меня решил, значит, ну держись! Я, в миг забыв о том, что еще минуту назад ёжилась от страха, прищурилась и упрямо сжала губы, такое брату я спускать не собиралась, решила достать его любой ценой, пусть побесится. Еще две мои попытки были сброшены, но на третью всё-таки я достучалась до брата, но моё “Эй, почему не берёшь трубку?” потонуло в произносимых куда-то в сторону словах, которые показались мне какими-то зловещими, какими-то слишком неправильными, но в то же время чересчур реальными… “Не тебе мне указывать, что делать! Вдруг запереживал он, что кто-то может волноваться”… А следом уже, прежде чем положить трубку, не дождавшись какого-то моего ответа, более близкий голос Кости в трубку отрывисто бросил: “Позже. Всё в порядке. Но я буду позже”. Оглушённая своим вдруг невероятно громко забившимся сердцем, я осталась сидеть с телефоном прижатым к уху, словно надеялась, что всё услышанное окажется простой ошибкой моей воспаленной фантазии, додумавшей всё за меня без наличия точных фактов. Но телефон молчал, а я продолжала трястись от страха неизвестности.
