— Наш долг предостеречь младшего товарища от ошибки, — внушительно произнёс Водомеров, погладив себя по ёжику волос.

— По-моему, вы напрасно берётесь за это, Илья Петрович.

— Вы что же, считаете, что Бенедиктин не прав в оценке вашего поступка? — Водомерова задел резкий тон Марины. Глаза его расширились, в них вспыхнул неприятный злобный огонёк.

— А вы, Илья Петрович, считаете его правым? Объясните, я не понимаю его правоты.

— Знаете что, Марина Матвеевна, вы не уподобляйтесь, извините, простой бабе. Вам это не пристало. Вы человек подкованный, и вам ни к чему азы политграмоты читать, — всё больше сердясь, сказал Водомеров и побарабанил пальцами по столу.

— Напрасно, Илья Петрович, вы негодуете. Я вам искренне говорю: не вижу своей вины!

— Бенедиктин правильно вам на неё указывает. Вы посмотрите, в какую эпоху мы живём? Мы строим основы коммунизма! Разве достойно в такое время крупному и к тому же весьма одарённому научному работнику мелочиться?

Водомеров разволновался. Он тяжело дышал и не смог говорить дальше. Но Марина не успела произнести и одного слова, как заговорил Великанов:

— Послушайте, Марина Матвеевна, старого волка, съевшего на научном поприще и свои, и искусственные зубы. — Великанов усмехнулся. — Всю жизнь я работаю с молодыми учёными. Вы знаете, что многие из моих учеников сами доктора наук. Разве в их успехах и трудах мало моих усилий? Что было бы, если б я не делал этого или, делая, претендовал быть соавтором в диссертациях и других научных трудах? И потом глубоко прав Илья Петрович…

— Позвольте всё-таки прежде высказаться мне до конца, — перебивая поморщившегося Великанова, проговорила Марина. — Уж если на то пошло, то вы, Илья Петрович, и вы, Захар Николаевич, взялись рассуждать, выслушав только одну сторону, но ведь у меня, как у второй стороны, есть также и факты и доводы.

— Говорите, пожалуйста, но только мне всё ясно, — косясь на Водомерова, с недовольной гримасой на лице сказал Великанов.

Водомеров покорно наклонил голову и этим жестом заменил слова: «Что ж, говорите, если уж вам так хочется! Будем слушать».

— Прежде у меня несколько вопросов к вам… — начала Марина, но Великанов поднял руку.

— Извините, вы обещали факты и доводы.

— Не беспокойтесь. В моих вопросах и факты и доводы. Во-первых, вы сказали, Захар Николаевич, что отдавали молодым учёным и мысли и наблюдения и никогда не претендовали быть соавтором их работ. Но скажите, кто-нибудь из ваших учеников позволил себе брать ваши мысли и наблюдения в вашем письменном столе и выдавать это за своё?

— Но разрешите вам заметить, Марина Матвеевна, что никто из моих учеников не жил в моём доме, я никому из них не приходился мужем, и никто из них не был мне женой, — с саркастической улыбкой скороговоркой выпалил Великанов.

Водомеров метнул взгляд на Марину и ещё ниже опустил голову, выставив, как напоказ, свои полуседые волосы, стриженные «под ёжик».

— В том-то и сложность моего положения, что я была женой! Но сейчас скажу о другом. У меня есть ещё один вопрос. Бенедиктин в заявлении упрекает меня в переоценке своего научного творчества и ссылается при этом на коллективные формы работы в науке. Я чувствую, что и вы, Захар Николаевич, и вы, Илья Петрович, разделяете его точку зрения. У меня к вам такой вопрос: разве коллективизм в научной работе умаляет индивидуальные качества работника? По-моему, коллективизм как раз направлен на то, чтобы развить способности каждого до конца. Коллективизм существует вовсе не для тех, кто по своей неспособности или лености ничего не делает и скрывает это под маркой коллективизма. Так или не так, Илья Петрович?

— Уж не знаю, так или не так. Вы ударились в теоретические дебри, — сказал, совсем помрачнев, Водомеров.

— Извините, я не соглашусь с вами. Это не теоретические дебри, а дело нашей жизни. Вы упомянули о коммунизме. Мне кажется, что строительство коммунизма — это не только первоклассные фабрики, заводы, МТС, институты. Коммунизм строится и в такой сложной сфере человеческой жизни, как морально-этическая сфера. И, на мой взгляд, чем быстрее наше общество будет двигаться к своей главной цели, тем острее и значительнее будут становиться вопросы морально-этического характера.

— Вы опытный пропагандист, Марина Матвеевна. Я не подозревал в вас этого таланта, — недобро усмехнулся Великанов, а Водомеров опять исподлобья бросил на Марину короткий, как удар, взгляд.

Будь кто-нибудь другой на месте Марины, это едкое замечание профессора могло бы вызвать вспышку негодования или даже поток оскорбительных слов. Но душа Марины была защищена от подобных колючек той бескорыстной доброжелательностью к людям, той терпеливостью к скверным качествам их характеров, которые бывают лишь у матерёй, когда они, не раздражаясь, не переставая любить, преодолевают капризы своих детей и наконец исправляют их.

В ответ на слова Великанова Марина засмеялась тихим, кротким смехом, будто профессор сказал ей не колкость, а какую-то весёлую банальность, и звонким чистым голосом, который чист и звонок был потому, что он был искренен, ответила:

— Вот уж спасибо вам, Захар Николаевич! Вы единственный признали меня политиком. А то ведь я в своём семействе, среди братьев, как белая ворона: беспартийная, неактивная, и всегда диалектика давалась мне с большим трудом.

Тихий и добрый смех Марины и в особенности её слова, сказанные с откровенностью человека, который не боится признать свою слабость или недостаток, не боится потому, что ему не нужно рисоваться или позировать — он и без этого богат душой, задели и Великанова и Водомерова. И профессор и директор не обладали таким щедрым простодушием, и оно не только удивило их, но и покорило. Великанов сконфузился за свой тон, принялся ожесточённо причёсывать пышные баки расчёской, отделанной серебряным ободком. Водомеров поднял голову, и полное мясистое лицо его вдруг похорошело.

— А уж насчёт беспартийности вы не говорите, Марина Матвеевна. Никто не верит. Вам давно пора в партию, — с улыбкой сказал он, и Марина только сейчас заметила, что улыбка очень красит его, смягчает жёстковатое выражение лица.