— Значит, Уленька, точно: мы наткнулись на исток Гремучего ручья. Причём вода идёт только в направлении Синего озера, — проговорила Анастасия Фёдоровна, вытирая снятым с головы платком вспотевшее лицо. Потным было не только лицо. По шее стекали струйки, сквозь пёструю ткань платья на спине и боках проступали мокрые пятна.

— Да вы сядьте вон на валежник, отдохните хорошенько, — посоветовала Ульяна, отнимая у Анастасии Фёдоровны лопату.

— Баста, на сегодня хватит! — объявила Анастасия Фёдоровна, устало опускаясь на полусгнившую колоду. — День сегодня, Уля, прожит не зря. По-хорошему, нам бы теперь пробурить здесь скважину, подсчитать суточный дебит источника и отправить воду на химический анализ. Вдруг это то, что надо! — мечтательно заключила Анастасия Фёдоровна.

— Конечно, то! — присоединилась к ней Ульяна и, помолчав, добавила: — Пробурить бы, да чем?

— Вот что, Уля, я думаю: ступай-ка ты завтра на Тунгусский холм, расскажи обо всём отцу. Ещё лучше, если Краюхина встретишь. Кстати, покажи ему обязательно свой «секрет». Как знать, вещица-то может оказаться полезной.

Ульяна зарделась как маков цвет.

— А как же вы? Одна с мужиками останетесь?

— А что же?! Не съедят меня твои мужики, Уленька, — с ласковой усмешкой сказала Анастасия Фёдоровна, заметив, как преобразилась девушка от мелькнувшей надежды на встречу с Краюхиным.

На всю жизнь запомнился Софье путь от Мареевки до Тунгусского холма.

Первый день они плыли по широким прямым плёсам реки Большой. Справа и слева от них сбегали к тихой жёлтой воде отлогие песчаные берега, поросшие то гибким ветвистым тальником, то могучим, разлапистым, наподобие шатров, кедровником.

В устье Таёжной их гружёная лодка подпрыгивала на упругих волнах, прозванных местными жителями плескунцами. От натуги повизгивали в уключинах вёсла, поскрипывали от ударов взъярённой струи тесовые бортовины.

Стиснутая крутыми ярами, Таёжная катила свои воды с шумом, на перекатах клубилась, как живая, вздувалась ноздреватыми шапками кремовой пены.

Небо над Улуюльем было нежно-синим, чистым-чистым, без единого облачка. Изредка из тьмы неохватных улуюльских лесов в самое поднебесье, распластав в вольном полёте крылья, взмывали крутогрудые беркуты. Они часами висели в синем безбрежном просторе, и казалось, что эти сильные, вольные птицы зорко сторожат тишину и покой Улуюльского края.

Мужчины не подпускали Софью к вёслам. Она то сидела напротив Алексея, исполнявшего работу рулевого, то лежала на жёстких тюках, прикрытых брезентом. Глядя в небо, Софья думала о чём-то неясном, постороннем, не касавшемся её жизни. Ей было просто хорошо. Так бывает хорошо человеку, который долго, мучительно искал свой путь, в поисках его ошибался и, наконец, достиг своего — вышел к цели. Если б можно было зрительно представить состояние её души, то оно сейчас напомнило бы гладкую поверхность озера, которое долго было взбаламученным от сильных ветров и вот улеглось, затихло, озаряя берега лучащимся блеском спокойных вод. Минутами в сознании Софьи вспыхивали, как далёкие зарницы, тихие, но радостные мысли: «Снова Алёша со мной… Всё как прежде… и папа, кажется, переменился… Как здесь красиво! Какой простор и какие леса!»

В городе, в пору горячих хлопот перед отъездом в Улуюлье, она много думала о предстоящей работе. Впервые она приступала к большому и сложному делу самостоятельно. Её очень беспокоило: а хватит ли у неё опыта и знаний, чтобы разобраться в загадках истории? Не подведёт ли она Марину, которая верила в её способности без всяких сомнений? Странно, но как только она встретила Алексея, её беспокойство бесследно исчезло.

Да, ей было очень, очень хорошо! Выпадают же человеку в жизни дни, которые подобны сплошному празднику: душа полна ликования, вокруг всё светится, сияет, земля торжественно поёт птичьими голосами, звоном таёжных ручьёв, шумом леса, весёлым, задорным голосом Алексея, который и существует-то на белом свете ради неё одной.

С того часа, когда они встретились в Мареевке, они ещё по-настоящему не разговаривали, всё откладывали на будущее. Едва появившись, Алексей куда-то исчез и потом вертелся как белка в колесе: готовил лодку, собирал инструменты, доставал через сельпо продовольствие, нанимал рабочих.

Но Софья и не жалела, что все происходит таким образом. Ведь главное она знала, в главном она была уверена: она любит Алексея и он тоже любит её. А с остальным она не спешила. Её даже радовало то, что впереди у них часы сокровенных бесед, часы не испитого ещё счастья.

Во время обеденной остановки они пошли по песчаному берегу вдоль реки. Было знойно, душно, безветренно. Они шли босиком по воде, оставляя на песке отпечатки своих ног. Это было так приятно, что трудно передать. Жара не казалась изнуряющей, тёплая вода ласкала голые ступни осторожными прикосновениями. Когда за изгибом тальниковых зарослей скрылся костёр, вокруг которого сидели рабочие, Софья взяла Алексея за руку.

— Лохматый ты мой, почему ты ничего не расскажешь о себе? Что у тебя на сердце?

Краюхин поднёс её руку к губам и несколько раз горячо поцеловал. Но сказал он совсем о другом:

— Знаешь, Соня, о чём я сейчас подумал?

— Не знаю, Алёша. Но должен был думать обо мне! — Она pассмеялась и, с озорством заглядывая ему в лицо своими большими близорукими глазами, погрозила пальцем: — Думать об ином я тебе не позволяю.

Он оставался серьёзным и на её шутку даже не улыбнулся.

— Ты знаешь, Соня, если б человек в часы болезни мог почувствовать всю прелесть мира, увидеть краски земли, услышать её звуки, он исцелился бы от любой болезни в самый короткий срок.

— С чего это тебя на философские размышления потянуло? — Она усмехнулась, но втайне была раздосадована тем, что он заговорил не о ней.

— Да ты посмотри, Соня, вокруг. Какая покоряющая сила в природе! Кстати, и о сердце. — Помолчав, он сказал: — У меня, Соня, больше нет сердца…

— Как же ты живёшь, Алёша?

— Сердце моё, Соня, деформировалось. Это не сердце, а просто сгусток желаний. Вот какой я чудной на этом свете! — Краюхин скорчил потешную гримасу.