Женщины составляли самую сердцевину средних. Что будет с ними при полном расщеплении на верх и низ? Давным-давно он почему-то считал, что женщины стоят между классами, живут сердцем, обнимая его теплом самых слабых. Женская красота колебалась в такт со страной. В сороковые ее очень не хватало. В пятидесятые поспели родившиеся в первые суровые пятилетки. И только еще через десять Россия вдруг осветилась небывалой красотой. Медные деньги вышли из оборота, уступив место серебру, а часто и червонному золоту. Он любил рассматривать породу красавиц из прошлого, листая альбомы, – бархат, кружева, украшения. Но не было капризно редкого схождения лучей в звезду красоты у самых богатых и знатных. Что говорить о простушках.

У Нины Павловны были гости – Эльза с сыном. Ждали его. Сына звали Вилис. Тот ему понравился – скромный, с ясными глазами, уже не ребенок, еще не юноша, заканчивал школу. Пол его пока не коснулся. И оттого он выглядел чистым, как все дети, не принявшие на себя его тяжесть. Максим знал, такие люди попадаются нечасто. Обычно что-нибудь собирают – марки, монеты – или играют в шахматы, всегда очень способные, и, может быть, поэтому душа не вложена в яркое тело. Бывает в природе, что лед или снег, минуя жидкость, испаряются на солнце. Это называется сублимацией. Так же и дети из своего физического мира могут перебраться в духовный в обход души. Но случается это крайне редко, они не знают мук суровой нити, продеваемой в игольное ушко. Их кожа тонка и чиста, а глаза прозрачны.

Максим смотрел на него, стараясь понять, тронулась ли эта душа в рост и жаждет ли своего пола. Если да, то игольное ушко уже приготовлено и нити предстоит сплющиться в узкую тонкую ленту. Однако думал он о России. Почему бы ей тоже не сублимировать. Ее лед и снег незаметно перейдут в высокое состояние. Все среднее принадлежит настоящему, для него неминуема вертикаль, которая выбирает немногое ради будущего, свергая массу, как водопад в теснины прошлого. Ничто не возникает из ничего. Змеи, поднимая голову, опираются на свернутое в кольцо тело. Но ведь возможны и более спокойные переходные фазы. Средние, вдохнув пространство, отойдут от Шара, приняв определенную форму. Затем все повторится, и так шаг за шагом, раз этого требует мир.

– Вы знаете язык? – спрашивала Эльза, пока он думал.

Он заговорил по-немецки. Вилис встрепенулся.

– Ты все понимаешь? – повернулся к нему Максим.

– Не все, но многое.

– Попробуй произнести, неважно что.

Вилис, сын немки, не имел представления о немецком кланге. Язык не передается по наследству, как черты лица или характер. Почему? Если человека выплеснули из народной чаши, для нее он становится маугли. Немцев Поволжья перевели за Урал. Теперь они возвращались на историческую родину, покрытые толстой корой Азии.

– Мы из коренной России, – объясняла Эльза. – Маму в годы войны хотели отправить на трудовой фронт. Она была беременна мной, это ее спасло. Хотим уехать, мы чувствуем усталость, здесь впереди неизвестность.

– Почему же неизвестность, – вступилась Нина Павловна. – Это там, в России. – Она показала рукой на окно.

– Но ведь ты сама говорила, у них нефть и газ, а что тут. Не будем продавать, ничего не купим. На что станем жить?

– Море и Запад, – перебила Нина Павловна, значительно посмотрев на Максима. – Курорты, туризм. В конце концов, подавай документы, чего ты тянешь.

– Вилли нужно закончить школу. Да и в чужой стороне не так уж сладко, особенно первое время.

– В чужой?

– Кому докажешь, что мы этнические немцы. За столько лет ни одной бумаги не сохранилось.

Максим думал о другом. Сначала колонисты на вольных хлебах, крепкие мастеровые, образованная прослойка, правда, со временем растаявшая, как крупица соли в воде, и ставшая такой же средней, как остальная Россия с усеченным верхом и низом. В конце поражение в правах, Воркута, Казахстан, Средняя Азия. Что лучше – хорошо начинать в отсталой стране и плохо кончить в средней, растеряв свои преимущества? Или идти против течения, не давая себе поблажки?

– Когда с вами можно встретиться? – спросила Эльза.

– Завтра мы смотрим дачу, – сказала Нина Павловна, – прежде всего дело, – добавила она, смягчая голос улыбкой.

Ночевал он у Нины Павловны. Коридор разделял квартиру на две половины. Крайние противоположные комнаты смотрели друг на друга.

– Располагайтесь здесь, – показала она налево, – тут я застелила.

Максим прошел в комнату, вытянутую, узкую – кровать и стол напротив, между ними проход в глубину. Над столом висело зеркало, в углу у окна стоял секретер с книгами, среди них учебник латышского. Знание языка было выражением лояльности. Латыши говорили на чистом русском, он не мог уловить акцента. Правильное произношение дается иностранцу всегда с трудом. Ему было не просто понять, кто русский и кто латыш. На базаре у прилавков стояли латыши, привозили свою продукцию. Воздух предместий доносил запах земли и ее народа. Малое не могло овладеть большим, ему оставалось только выставить защиту. Но каково русскому учить язык, лишенный не только мирового, но и европейского пространства. Все равно что идти сверху вниз, пригибая голову и спину.

Лежал, перебирая минувший день. Легко заснуть на приятном. Он научился видеть закрытыми глазами. Сначала возникало светящееся пятно, серое, голубое, белое, наполненное энергией. Ее волокна жили собственной жизнью. Затем в центре появлялось изображение – лицо или городской пейзаж. Он любил смотреть на море и часто его вызывал. Как все желаемое, приходило не сразу, отвечая на усилие. Случайное лезло во взгляд. Одно следовало за другим, как будто механическое устройство вставляло кадры в проектор. Иногда изображения начинали двигаться и даже приобретали цветность. Максим видел в этом сходство с кино – фотография, движущиеся черно-белые немые картинки, звук, наконец, цветная говорящая лента. Откуда они, спрашивал он себя. Может быть, все, что происходит и произошло с людьми, где-то записано. Вселенная, с одной стороны, живет, с другой – оставляет след. Мы берем глазами лишь наши следы, отпечатки людей на земле, так как настроены на общую волну, Плутон или даже ближайший Марс не увидим. Он любовался самоцветами, помещая их в художественно выполненную оправу. Красные выпадали чаще, но рубины лишь открывали список. Зеленые стояли выше, на самом верху помещались фиолетовые, парили, как звезды в космосе.

Заснул – все пропало. Потом пришло ощущение. Он увидел себя ласкаемого какой-то старухой, насквозь противной и гадкой. Она вытягивалась змеей, поглаживая его. Рот что-то говорил его телу, но не тела она добивалась. Проснулся, не понимая, кто он и что с ним. Старуха погасла в темноте. Он глянул на дверь, затем на часы. Фосфор на стрелках показывал два часа ночи. Сквозь планку двери сочился желтый свет – Нина Павловна не спала. Она и была его сном, молилась в своей комнате при свете лампы о нем. Сон изобразил ее душу. До какой же степени ей нужен этот обмен, подумал он. Будь на ее месте мужчина, пришел бы с угрозой. Бесовка действует лаской, стараясь не напугать, а расслабить. Ребенком он боялся ночи, не понимая ее. Летние, послевоенные – темные, в которых пряталось зло, и зимние – стылые, потусторонние, из мертво-голубого снега. Взгляд упал на зеркало, в нем слегка светилось окно, как будто стена за стеклом имела продолжение. Прислушался к себе. Свет сквозь неплотно закрытую дверь все стоял. Но это был свет лампы, ничего больше. Через какое-то время снова заснул и уже ничего не видел до самого утра.

Завтракали дома. Нина Павловна приготовила бутерброды. Они сидели за разными концами стола. Ночная старуха иногда всплывала перед глазами, но с хозяйкой, немолодой, сухопарой женщиной у нее не было ничего общего. Он знал, пустые сны тут же забываются. Вещие переходят из ночи в явь и действуют, как живые. Ночь владеет телом, с душой говорит знаками, поэтому старается сказать самое важное. День наполнен событиями, каждое из них тоже знак, но в первую очередь дело. Дел у человека так много, что в качестве знаков почти не воспринимаются, и душа, не различающая их, похожа на животное.