Однажды мы с родителями пошли «на пельмени» к их друзьям – сибирякам из Хабаровска. Дружок, как всегда, провожал. Все поели, взрослые, видимо, выпили и начали петь.

Очевидно, пёс решил, что хозяева таким образом издают крики о помощи, поэтому когда мы вышли из квартиры, то обнаружили, что весь наполнитель из обшитой дерматином двери разлетелся по подъезду, а куски разодранной обивки свисают клоками, создавая ощущение, что здесь произошло что-то ужасное.

Много лет наш пёс был рядом – ходил с нами в походы, провожал в школу и встречал у школьных ворот в одно и то же время, виляя толстым лисьим хвостом, нарезая вокруг круги от радости. Я навсегда запомнила его шерсть на ощупь – жесткая, лоснящаяся, бока у Дружка были толстые, морда умная, улыбающаяся. Что бы ни случилось, схватишь его в охапку, поплачешь, уткнувшись в мягкий бочок, расскажешь все, что тревожит, и ведь ничего не ждал он взамен – просто любил, любил нас в любом настроении, не умел обижаться, понимал с полуслова, – он стал нашей тенью, а когда ты привыкаешь к тому, что рядом с тобой замечательный друг, перестаёшь ценить дни и минуты, проведённые вместе. Однажды Дружок пропал. Сказать, что мы переживали, – не сказать ничего. Расклеивали объявления, ходили по пустырям и стройкам, искали везде, но тщетно. Позже соседи рассказали, что в наш район переехала большая семья киргизов и кто-то якобы видел, как они заманивали к себе соседских собак, а потом выносили на помойку собачьи шкуры. В то время в нашей семье была ещё одна собака – прекрасный дрессированный эрдельтерьер Рэй благородных кровей, но не было в нем того, что было в Дружке, – человечности, казалось, он, как заботливая мать, не мог допустить того, чтоб упустить нас из виду, считая своей обязанностью приглядывать за нами, спасать, если понадобится.

Свищу в темноту – он как солдатик появляется из ниоткуда, подпрыгивая от радости, иду с ним гулять за ворота без страха и трепета, вспоминаю, как запрягаю его в упряжку зимой, кричу: «Вперёд, Дружок!» – и мчусь на деревянных санях по утоптанной снежной тропинке, освещённой фонарями, задыхаясь от восторга.

Почему-то мне казалось, что он, как в фильме «Собачья жизнь», непременно вернётся ко мне, ведь я повсюду искала его, вглядываясь в улыбающиеся черно-белые собачьи морды.

Спустя тридцать лет, когда мы приехали в собачий приют, я долго искала его глазами. Собаки были повсюду – в клетках, в будках, висели на заборе, лаяли, выли, прыгали, сиротливо лежали на кучах мусора с потухшими глазами.

Вдруг я наконец увидела его, подошла, опустилась на колени, заглянула в глаза, похлопала по бокам. «Пошли домой, Дружок». И он пошёл, как будто ждал меня уже давно.

Я стою у доски, еле сдерживая слезы, в разных концах класса то и дело хихикают, напряжение нарастает.

– Повторяй за мной, Лапаева, – учительница переходит на визгливый крик, – «Клянёмся так на свете жить, как вождь великий жил!» – Я упорно молчу, кусая губы. – Что же это такое происходит, а? Дети, может быть, вы мне объясните, куда делась девочка? Мы видим здесь только барашка.

Класс послушно грянул хохотом, а Наташа Нилова со второй парты подбросила поленьев в костёр, перекрикивая общий гул: «А ещё она влюбилась в Смирнова и жить без него не может!» Все сложились пополам от смеха, учительница тоже смеялась. Меня отвели к директору, вокруг собралась толпа, уже не только классная руководительница, а несколько человек требовали повторять строки стихотворения – тут я не выдержала: «Не могу! Не стану жить как Ленин! – захлёбываясь слезами, кричала я. – Он… он царя и детей его убил! И прадедушку моего расстреляли по его приказу! Как же вы не понимаете?!» В кабинете директора повисла тишина, все испугались, услышав такое контрреволюционное заявление. Через полчаса привели моего отца. Учительница разговаривала с ним при мне, называла сумасшедшим, грозилась лишить родительских прав. Папа оставался спокоен (крепко держал меня за руку), он только спросил: «Вы понимаете, какая ответственность лежит на тех, кто требует от детей невыполнимой клятвы?

Я тогда училась в первом классе, впереди было ещё три года мучений с этой учительницей, которая при каждом удобном случае старалась припомнить мне конфликт со стихотворением, но в такой непримиримой борьбе закаляется характер, школа – маленькая модель будущего мира, поэтому родители не стали переводить меня в другой класс. В октябрята и пионеры мы с сестрой не вступали, мама придумала завязать нам на шею синие бантики.

Мой отец всегда был сильным, смелым человеком, не поддающимся стадному чувству. Он считал, что детский сад, школа программируют ребёнка мыслить шаблонами, лишая возможности полноценно развивать таланты. Какие оценки по рисованию мог получить, к примеру, Ван Гог?

Папа день за днём открывал для нас мир. Придумывал самые невероятные игры, обклеивал цветочными обоями обувные коробки, делая кукольные домики, мастерил поезда из катушек от ниток, строил качели, дома на деревьях, мы вместе сажали, пололи, собирали урожай. Зимой папа выкапывал во дворе систему ледяных тоннелей, мастерил снежную беседку с ледяными скамейками внутри.

Я помню, что зимой отец всюду возил меня на санках – особенно любила возвращаться на санках из гостей поздно вечером, когда темно. Папа рассказывал по дороге истории из своей жизни, исторические факты, а дома читал нам с сестрой Гоголя, Чехова, Жития святых. Он часто брал нас с сестрой в поход, мы исследовали леса, искали полезные травы, изучали природу. Когда мне было восемь, мы с папой и сестрой полетели в ГДР, папин родной брат жил там. Больше всего запомнилось мягкое сиденье унитаза в дядиной квартире, отвратительный вкус готовых блюд из кулинарии (тётя-немка не готовила еду дома), мягкое мороженое в вафельных стаканчиках и пухлые сардельки со сладкой горчицей, лопающиеся на зубах, брызжущие соком.

Папа был щедрым человеком. В то время он работал директором Фонда культуры, собирал живопись русских художников середины века. К нему пришёл приятель и обратил внимание на большую картину, занимавшую полстены, – восхищался целый вечер. На прощанье папа снял со стены картину и вручил её гостю. Такой он человек.

В молодости отец работал в группе «Интеграл» с Бари Алибасовым – играл на клавишах. Параллельно фарцевал – выменивал иностранцам предметы старины на виниловые пластинки. Однажды ему в руки попало Евангелие – когда отец Его дочитал, то бросил все, что было в его жизни раньше, пошёл в церковь и попросил взять его на работу «кем угодно». Вот уже 40 лет он работает в церкви, пишет церковную музыку, по его нотам поёт весь православный мир – в Америке, Англии, Европе и, конечно, в России.