И больше у него ничего нет. Только пара булочек, кружка молока, раздирающая внутренности боль в животе да абсолютно пустая голова, которая не может думать ни о чем разумном в такой странной ситуации.

И вот он стоит в центре этого импровизированного театрального мира и ждет продолжения выступления. И он может ждать очень долго, ведь ему больше некуда идти в этом мире.

Наконец, луна выхватывает и других участников представления.

Они медленно бредут с другого конца деревни, нервно озираясь и принюхиваясь к холодному ночному воздуху.

Зигмунд с крайним интересом наблюдает за ними, отправляя в рот еще один кусочек ароматной булочки. Он медленно разжевывает ее, наслаждаясь вкусом и зная, что столь бесподобный аромат точно привлечет этих диковинных существ, что нарисовались перед ним.

А посмотреть тут есть на что. Дикие горящие взгляды, рваная одежда, покрытые шерстью тела…

Интересно, ворон тоже смотрит на все это из своего комфортного убежища? Наверняка.

Зигмунду неожиданно бросилась в голову мысль, что женщины-вервольфы в своем возбужденном зверином состоянии крайне сексуальны.

Интересно, именно поэтому Келену приглянулась его девушка? Ведь если каждый мужчина согласно гендерной психологии является зверем или монстром, то почему бы ему не привлекаться на себе подобных?

И, возможно, женственность — это просто открытое проявление звериной натуры? Ведь она так нравится мужчинам…

Зигмунд очень надеялся, что он понравится и той женщине-вервольфу, которая наконец заметила его. Худощавый, весь пропитанный ядом, ветхий от старости и собственной никчемности… но, может, он сохранил хоть какой-то вкус? И когда она будет вонзать свои прекрасные зубы в его дряхлое тело, то почувствует ли она наслаждение хотя бы на миг?

Если да, то он будет рад, что хоть кому-то пригодился в своей жалкой жизни, а не путался под ногами.

Люди-звери обратили на него свои пылающие от голода глаза и стали медленно, но неумолимо приближаться.

Как хорошо, подумал он. Неужели все? Можно будет умереть, пусть такая смерть и не выглядит откровенно привлекательной. Но смерть есть смерть, невзирая на ее оформление.

Но почему же они медлят? Да, он не такой вкусный, как им хотелось бы, но разве у них есть альтернатива?

Мгновения растянулись на линии бесконечности, секунды повисли в воздухе, как неприятные грубые зарубки на стене Времени.

Зигмунд постепенно терял терпения. Чего же они медлят?

Неожиданно ночное пространство разрезали жуткие крики, донесшиеся с крыши невысокого дома слева от Зигмунда.

И тут, наверное, ворону также наскучило смотреть на все эти пустые потуги. Или же он с самого начала не намеревался наблюдать, а сам желал активно участвовать в представлении, сам хотел загнать свою добычу.

Ведь он также был охотником, просто мало кто об этом вспоминал.

Зигмунд уловил боковым зрением, как несколько мужчин на крыше здания кричат, машут руками, пытаются сделать что-то полезное и нужное, пока ворон раздирает лицо одного из них своим острым клювом.

Зигмунд знал, что ворон прекрасно видит в темноте, а его клюв острее опасной бритвы. А также он обожает вначале выклевывать глаза своей несчастной жертве, наслаждаясь ее кровавой агонией.

И вервольфы тоже заметили притаившихся людишек наверху. Ранее, наверное, их скрывал какой-то защитный камуфляж, который предотвращал возможность, что их могли учуять. Люди-звери плохо видели в темноте, но по запаху они могли выследить кого угодно.

А если запах отсутствует, то сойдут и крики. В мгновение ока они сорвались с места и с нечеловеческой ловкостью вскарабкались на крышу дома. Крики усилились.

Зигмунд тяжело вздохнул от досады. Вот бы они проявили такую прыть по отношению к нему. Но не судьба.

Он неспешно допил молоко под аккомпанемент душераздирающей арии умирающих в жуткой агонии людей и направился обратно, к дому старосты.

Прошел его мимо и так же неторопливо вышел из деревни, направляясь в сторону леса. Он не знал, куда и зачем идет, но был уверен, что невидимый театральный дирижер его поправит, если возникнет на то необходимость.

Долго ждать не пришлось.

— Стой на месте! А ну стой, кому говорю! — резкий голос оборвал его вальяжную прогулку.

Он остановился и медленно поднял руки вверх, потому что за мгновение до этого краем уха уловил давно знакомый ему звук — так приводят арбалет в боевую готовность. Очень неприятный и мерзкий звук.

— Мистер Дилан, я так понимаю, — спокойно сказал он.

— Заткнись, а то я тебе бошку прострелю, ты понял? — деловито уточнил у аудитора Дилан.

— Понял.

Дилан. Именно он первый повстречался Зигмунду в деревне и именно его упоминал староста в качестве кладовщика.

Кладовщик… очень странный род деятельности. Зачем такой маленькой деревне кладовщик?

«Чтобы собрать урожай, когда настанет час»

И снова Зигмунд ничего не услышал. Он не хотел слушать никого, кроме самого себя. Ну и чуть-чуть он был готов послушать человека с заряженным арбалетом. В качестве исключения.

— Шагай, — грубо приказал ему деревенский кладовщик.

И он пошел. Ему было все равно, куда идти, поэтому он не возражал.

Буквально через пару десятков шагов он понял — они направляются к дому Рестара.

Именно там, судя по словам старосты, все началось. И Зигмунд очень надеялся, что именно там все и закончится.

Да, так и будет, решил он. Ему крайне надоело ждать. Придется довершить все самому.

Их уже ожидали.

Впрочем, это было закономерно. Представление всегда нуждается в зрителях. И зрители иногда настолько жаждут громкого выступления, что в случае отсутствии актеров устраивают его сами.

В душе все мы, как думал Зигмунд про себя, все мы — конченые психопаты. И мы вынуждены прятаться под масками показного лицемерия во имя Общества и принципа его нерушимости. Ведь мы же не звери, как нам говорят. Мы разумные существа.

И это самая наглейшая ложь, которую нам втирают по жизни. Ложь во спасение, но это спасение нужно обществу, а человека она разрушает, заставляет его идти против своей природы. И тогда в этом замкнутом разумном мире люди начинают делиться на три большие группы — угнетаемый класс, который прячет мысли в себе, занимаясь постоянным самобичеванием и восхвалением преступников, которые их нещадно эксплуатируют; правящий класс, который нельзя уже сравнивать с ничем, что хоть издали напоминает человеческое — они имеют высокий статус, немыслимое количество земных богатств и ресурсов, но ни к одному из королей, экономистов или военных генералов нельзя испытывать ничего, кроме бескрайнего уважения (что неизменно делают рабы) или низменного презрения (чем грешат все остальные нормальные люди); и маргинальный класс, состоящий из психопатов, убийц и насильников, кто признал свою настоящую животную природу, но не смог с ней совладать, обуздать ее, а лишь сумел жестко и быстро прорваться через обман общественных правил и лживых насаждений, превратившись тем самым в чудовище.

И среди всех трех классов встречаются умные здравомыслящие люди. И жить в такой устоявшейся системе процветающего капитализма можно и вполне сносно. Но это не отменяет того факта, что существующее мироздание насквозь прогнило и что дальше будет только хуже, если гнойник не прорвется через какую-либо форму революции.

— А вот и вы, — девушка улыбнулась во весь рот, обнажив крайне острые зубки.

Ее голос был приятен, переливался в голове приятными отзвуками и вызывал острое непреодолимое желание расслабиться и слушать, слушать, слушать…

А Зигмунду уже надоело напрягаться. Он застыл на месте, чувствуя, как приятные мурашки бегут по телу

— Господин аудитор, вы еще живы, какая радость! — видно было, что девушка чуть ли не подпрыгивала на месте от счастья.

Но Зигмунд не отвечал. Он впитывал в себя этот приятный голос и умственно наслаждался его воздействием на свое возбужденное и одновременно приятно расслабленное тело.