– Да, что-то в этом роде.

– Мне бы хотелось побольше узнать об этой чистой любви…

– Не будьте таким гадким, Ретт Батлер. Если вы так низко пали, что могли подумать, будто между нами что-то…

– Ну что вы, мне это и в голову не пришло. Вот почему мне так интересно. Что вам помешало? Почему между вами ничего не было?

– Если вы полагаете, что Эшли мог…

– Ах, значит, это Эшли, а не вам приходится сражаться за чистоту любви? Ей-богу, Скарлетт, нельзя же с такой легкостью выдавать свои секреты.

Сбитая с толку и полная негодования, Скарлетт заглянула в его невозмутимое, ничего не выражающее лицо.

– Все, на этом мы ставим точку, и мне не нужны ваши деньги. Вон отсюда!

– Э, нет, вам нужны мои деньги. И если уж мы так далеко зашли, то почему бы не продолжить? Что может быть дурного в разговоре о целомудренной идиллии… тем более что ничего плохого не произошло. Значит, Эшли любит вас за ваш ум, вашу душу и благородный характер?

При этих словах Скарлетт внутренне съежилась. Конечно, Эшли любит ее именно за все эти качества. Лишь эта мысль помогала ей жить, мысль о том, что Эшли, связанный узами чести, любит ее на расстоянии, любит за то прекрасное, что глубоко скрыто в ней, за то, что видел только он один. Увы, эти прекрасные качества утеряли всю свою привлекательность, когда Ретт заговорил о них вслух обманчиво спокойным тоном, за которым скрывался сарказм.

– Ко мне возвращаются мои юношеские идеалы, когда я вижу, что в нашем порочном мире еще существует такая любовь! – продолжал он. – Значит, в его любви к вам нет ничего плотского? Эта любовь была бы прежней, не будь у вас такой белой кожи и хорошенького личика? И не будь у вас этих зеленых глаз, заставляющих каждого мужчину грезить о том, что будет, если он заключит вас в объятия? А ваша походка? Вы так плавно поводите бедрами, что можете соблазнить любого, кому еще не стукнуло девяносто! А эти губы, которые… нет, мне лучше обуздать свою похоть. Неужели Эшли ничего этого не замечает? Или он все видит, но его это решительно не трогает?

Сама того не желая, Скарлетт мысленно вернулась в тот день в саду, когда Эшли обнимал ее дрожащими руками, вспомнила его горячие губы, прижимающиеся к ее губам… казалось, он никогда ее не отпустит. Стоило ей вспомнить, как ее щеки вспыхнули пунцовым румянцем, и это не ускользнуло от Ретта.

– Итак, – его голос зазвенел, в нем зазвучали гневные нотки, – теперь я вижу, что он любит вас исключительно за ваш ум.

Да как он смеет лезть ей в душу своими грязными лапами, превращая то единственное, что было в ее жизни прекрасного и священного, в нечто низкое и отвратительное? Холодно, безжалостно он разрушал последние границы ее самообладания, и то, что ему хотелось услышать, вот-вот готово было выплеснуться наружу.

– Да, именно так! – закричала она, прогоняя воспоминания о поцелуе Эшли.

– Милая моя, он даже не подозревает, что у вас есть ум. Если бы его привлекал ваш ум, ему не пришлось бы так отчаянно бороться с вами, чтобы сохранить эту любовь… гм… мягко говоря, во всей ее священной чистоте. Он мог бы не беспокоиться ни о чем: ведь мужчина, восхищающийся умом и душой женщины, остается благородным джентльменом и не предает тем самым собственную жену. Но смею предположить, верность чести Уилксов дается ему нелегко, когда он так страстно желает вашего тела.

– Вы судите о других по себе, по своей низкой душонке!

– О, я никогда не отрицал того, что желаю вас, если вы об этом. Но я, слава богу, не связан узами чести. Я беру все, что захочу, если только есть возможность, и мне не приходится бороться ни с ангелами, ни с демонами. Веселенький же ад вы устроили для Эшли! Я почти сочувствую ему.

– Я… я устроила ему ад?

– Да, да, вы! Потому что вы – вечный соблазн, а люди его склада предпочитают то, что в наших краях называется честью, самой что ни на есть страстной любви. Мне даже кажется, что теперь у бедняги не осталось ни любви, ни чести, чтобы приободрить себя!

– У него есть любовь!.. То есть я хочу сказать, он любит меня!

– Любит? Тогда ответьте мне на последний вопрос, и покончим с этим на сегодня. Забирайте свои деньги и бросьте их в канаву, если хотите, мне наплевать.

Ретт встал и выбросил недокуренную сигару в плевательницу. Он двигался с той же свободной звериной грацией и сдержанной силой, которые Скарлетт подметила в нем еще в ночь падения Атланты, – зловещей и немного пугающей.

– Если он действительно любит вас, тогда какого черта он позволил вам отправиться в Атланту на поиски денег? Позволить такое любимой женщине… Да я бы…

– Он ничего не знал! Он понятия не имел, что я…

– А вам не приходило в голову, что ему следовало догадаться? – В его голосе клокотало еле сдерживаемое бешенство. – Уж если он и вправду любит вас, как вы говорите, он должен был знать, на что вы способны в отчаянном положении. Он должен был убить вас, но не отпустить сюда… и не к кому-нибудь, а ко мне! Боже праведный!

– Но ведь он ничего не знал!

– Если он не способен догадаться без подсказки, значит, он вообще ничего не знает ни о вас, ни о вашем драгоценном уме.

Скарлетт возмутила его несправедливость. Нельзя же требовать от Эшли умения читать мысли! Да если бы он и догадался о ее планах, он все равно не смог бы ее остановить! Или смог бы? Вдруг она поняла, что Эшли мог остановить ее. Стоило ему тогда в саду хоть намекнуть ей, что все еще может измениться, и она никогда не поехала бы к Ретту. Одно нежное слово или хотя бы ласка на прощание, когда она уже садилась в поезд, удержали бы ее. Но он только и делал, что говорил о чести. И все же… неужели Ретт прав? Неужели Эшли должен был догадаться, что у нее на уме? Она торопливо прогнала предательскую мысль. Он ведь даже не подозревал. Он даже представить себе не мог, что она способна на столь безнравственный поступок. Эшли слишком благороден, ему чужды подобные мысли. Просто Ретт пытается осквернить ее любовь. Он хочет разрушить то, что ей всего дороже. В один прекрасный день, мстительно подумала она, когда в лавке дело пойдет, и лесопилка будет приносить хороший доход, и у нее появятся деньги, она заставит Ретта Батлера заплатить за все горести и унижения, пережитые по его вине.

Он высился над ней и с легкой усмешкой смотрел на нее сверху вниз. Обуревавшие его чувства развеялись.

– Что вам за дело, в конце концов? – спросила Скарлетт. – Это касается только меня и Эшли, но уж точно не вас.

Он пожал плечами:

– Что мне за дело? Я испытываю глубокое и совершенно искреннее восхищение вашей стойкостью, Скарлетт, и не хочу видеть, как ваш боевой дух надломится под тяжестью непомерной ноши. Вам надо заботиться о Таре. Одного этого хватило бы, чтобы обеспечить работой по горло взрослого мужчину. К тому же у вас на руках больной отец. Он вам уже никогда и ничем не поможет. Вам придется содержать его до самой его смерти. Кроме того, есть ваши сестры и слуги. Теперь вы взяли на свое попечение еще и мужа да, пожалуй, и мисс Питтипэт. По-моему, ваша ноша достаточно тяжела и без Эшли Уилкса с его семьей.

– Но он мне не обуза. Он помогает…

– Господи боже! – нетерпеливо перебил ее Ретт. – Не морочьте мне голову, мне это уже надоело. От него нет никакой помощи. Он нахлебник и останется нахлебником до конца своих дней – не для вас, так еще для кого-нибудь. Честно говоря, меня уже тошнит от разговоров о нем… Сколько денег вам нужно?

Ядовитые слова так и просились у нее с языка. После того как он нанес ей столько оскорблений, вытянул из нее себе на потеху все, чем она в жизни дорожила, он все еще думает, что она возьмет у него деньги!

Но она заставила себя промолчать. Как чудесно было бы посмеяться над его предложением и выставить его из лавки вон! Но такая роскошь доступна лишь самым богатым, занимающим прочное положение людям, а ей при ее бедности придется терпеть подобные сцены. Зато, когда она разбогатеет – до чего же заманчивая и согревающая мысль! – она не потерпит ничего такого, что ей не понравится, она будет делать все, что пожелает, не откажет себе ни в одном капризе и не станет миндальничать с теми, кто придется ей не по вкусу.