- Что-то ещё? – вопрос получился почти грубым, но даже такое обращение не прогнало это странное выражение с лица Кэтрин.
Девушка подошла к кровати и, бросив на Стефана полный лукавства и даже какого-то вызова взгляд, высыпала на покрывало целую груду каких-то тетрадей. Какие-то, судя по виду, насчитывали не одно десятилетие, какие-то были совсем новыми. Вампир удивлённо воззрился на девушку, но она упрямо молчала, скрестив руки на груди.
- Что это?
- Твои дневники. Ты вёл записи с момента своего обращения, а, может быть, и раньше. Это должно тебе помочь. Вспоминай, Стефан, - с этими словами она вышла из его спальни, оставляя его наедине с его воспоминаниями, ставшими вдруг пугающе реальными.
Некоторое время он смотрел на сваленные в кучу дневники, не решаясь подступиться к ним, словно они принадлежали не ему, а кому-то другому, и ему предстояло бесцеремонно вторгнуться в чужую жизнь. Стефан понимал, что за пеленой забвения скрывается целая жизнь, наполненная образами, чувствами, эмоциями, которые он потерял, но вампир был не уверен, что хотел бы их вернуть. Отсутствие воспоминаний придавало лёгкость его мыслям, беспечность его существованию, ведь сейчас он был одиночкой, не связанным узами ни с кем, не обязанным любить кого-то или ненавидеть. Он поймал себя на том, что медлит, подкрадывается к безмолвным дневникам, как к опасному существу, могущему нанести ему слишком болезненный удар. В конце концов, разве то были не его собственные воспоминания? Разве не жил он с ними до того дня, когда проклятая ведьма поджарила его мозг? И разве не хотел он вернуть их? Разве не хотел, чтобы люди, окружающие его, снова обрели свои имена и лица, дом, в котором он спал, перестал быть просто каменной коробкой, а он сам?.. Сам он мог получить нечто большее – получить свою жизнь обратно. Он не боялся, он хотел жить так, как жил раньше…разве нет?
Он начал с того блокнота, на корешке которого давно уже утратившие свой позолоченный блеск цифры складывались в год 1864. Страницу за страницей переворачивал Стефан, погружаясь в водоворот былых времён, заново переживая события полуторавековой давности. Он заново узнавал собственный почерк, воскрешал в своей памяти образы отца, друзей, соседей, давным-давно лежащих в своих могилах. На одной из страниц закладкой служила старая, выцветшая уже фотокарточка, с которой прямо, почти дерзко глядела на него девушка, как две капли воды похожая на Елену…и Кэтрин. Стефан повертел фотографию между пальцев, надеясь увидеть подпись, но её не было, и ему пришлось полагаться лишь на свою память да на слова, написанные им много десятков лет назад.
«Я до самого последнего момента не верил, что отец поступит так с нею, а когда понял, что он не шутит, попытался спасти её. У меня не было выбора, а если бы и был, я бы поступил так же сотню, тысячу раз. Мне удалось открыть дверцу её клетки, только и отец наш был не промах: он трижды выстрелил мне в грудь. Знал ли он, что это был я? Конечно. Может быть, именно поэтому его выстрелы были так точны; если бы я выжил, он не смог бы жить с подобным позором. Но я не жалел, ведь Кэтрин была спасена. Её поцелуй – последнее, что я помню. Потом меня поглотила тьма».
Строка за строкой он снова проживал свою жизнь: любил, ненавидел, терял, терял и снова терял. Казалось, вся жизнь Стефана Сальваторе была сплошной чередой потерь – возлюбленная, отец, брат, друзья, случайные знакомые, женщины, в которых он влюблялся или думал, что влюблялся. Он погиб от руки собственного отца, он убил своего отца, он предал брата и был предан им; снова и снова его мысли возвращались к женщине, спасшей его жизнь и, вместе с тем, ввергнувшей его в адову бездну. Воспоминания возникали в его голове неестественно яркими, болезненно реальными картинками, от которых было уже не избавиться. Не раз и не два мучимый болью Стефан пожалел, что вообще взялся за эти дневники, но остановиться уже не мог. Жадно пролистывал он собственную жизнь, ища в ней хоть что-то доброе, хорошее, живое, ведь должна же была быть в этом кромешном аду хоть какая-то отдушина! Когда со страниц исчезло, наконец, имя Кэтрин Пирс и позже, когда на них появилось имя Елены Гилберт, ему показалось, что он нашёл эту отдушину. Но передышка была слишком кратковременной: скоро он понял, что жизнь его была нескончаемой спиралью, в которой не было ничего, кроме боли. И новый виток её не заставил себя долго ждать: раньше, чем истина открылась ему в строках его дневника, Стефан вспомнил, что теперь Елена Гилберт была девушкой его брата. Значит, и это рухнуло, обратилось в пепел. Последние его записи были короткими, полными боли и тоски; это были записи уставшего, бесконечно одинокого человека, который возвратился к жизни, вот только жалеет об этом. Человек со страниц дневников был несчастен до глубины души всю свою жизнь, и, захлопнув последний дневник, Стефан Сальваторе снова стал им.
Решение, крепнувшее в нём с того момента, как он пробежал глазами первую страницу этих проклятых мемуаров, теперь казалось ему единственно верным. Стефан сгрёб в охапку все свои дневники и отправился в гостиную, где всегда в камине горел огонь. Безо всякой жалости он швырнул в очаг свои блокноты, с какой-то звериной радостью наблюдая за тем, как тонкие листы сворачиваются и чернеют от подступившего жара, как оплавляется позолота цифр и морщится кожа корешков. Если бы только можно было так же одним махом избавиться от вернувшихся к нему воспоминаний, если бы они вдруг перестали терзать его… Но теперь это было невозможно, ему придётся жить и мириться с ними, и проклинать тот миг, когда он решил вернуть своё прошлое.
Он услышал её шаги за спиной, но виду не подал.
- Что ты делаешь?
Стефан ответил молчанием, лишь сильнее стиснул кулаки. Это она во всём виновата, она подсунула ему дневники, словно желала причинить боль. Кровь стучала в висках, и вампир едва сдерживался, чтобы не переломить эту тонкую шейку, мстя ей за те муки, что испытывал теперь. Впрочем, судьба её уже достаточно наказала, сделав беспомощным, стареющим человеком. Но отделаться от Кэтрин было не так-то легко: постояв несколько секунд на месте, словно решая, как дальше вести себя с ним, она сделала ещё несколько мелких шагов к нему.
- Зачем ты сжигаешь дневники, Стефан?
Сделав глубокий вдох, Сальваторе проговорил:
- Ты ведь знала, что в них, ведь так? Знала?!
Некоторое время она молчала, а, когда заговорила снова, голос её зазвучал у самого уха Стефана. И не было в нём ни страха, ни даже тревоги.
- Только отчасти. Не забывай, я была участницей…ммм…некоторых событий, - он знал, что она улыбается – той лукавой, полной превосходства улыбкой, которую теперь он так хорошо помнил. А предпочёл бы не вспоминать никогда. В его воображении теперь Кэтрин была не той задумчивой, одинокой и уставшей девушкой, какой предстала перед ним сегодня утром, а надменной соблазнительницей, играющей с ним, как с куклой. Достаточно было лишь повернуться, взглянуть на неё, чтобы разрушить этот навязчивый образ, но что-то мешало – прошлое слишком прочно владело Стефаном теперь. – Но мне так хотелось заглянуть в них хоть однажды, Стефан, - с сожалением протянула она, - а ты их сжёг.
Вампир всё-таки повернулся к ней, и сложившийся в его мозгу образ, как и ожидалось, разбился, встретившись с реальностью. Настоящая Кэтрин не ухмылялась; она внимательно смотрела на Стефана, и в её взгляде читалось неподдельное сочувствие и понимание. Как будто бы она что-то знает о боли! Эта женщина стравила их с Деймоном, разрушила их жизни, стала причиной их гибели, а затем снова и снова появлялась в их жизнях только затем, чтобы причинить им боль. Прежде ей, кажется, были чужды сострадание, жалость, понимание, так с чего бы ей измениться теперь? Но было в этом взгляде и что-то другое – жаркий огонёк, и был он не отражением пылающего в камине пламени, а собственным огнём Кэтрин. Сердце Стефана, подгоняемое гневом и яростью, стучало, как бешеное, но сердце девушки стучало ещё быстрее: она знала, что ему больно, и что, как любой уязвлённый болью зверь, он опасен. Если верить его дневникам, больше всего на свете Кэтрин ценила свою собственную шкуру и всегда знала, когда стоит отступить перед непреодолимой опасностью. Так почему сейчас она была рядом с ним?
