В конце концов мы все трое прощаем японца, чтобы не озлоблять его лишними упреками. По субботам и воскресеньям мы стараемся занять японца, водя его в парк, где ему доступна уйма развлечений: он может, пренебрегая опасностью, лазать, пока не надоест, по деревьям, карабкаясь с ветки на ветку, с бешеной скоростью бегать вверх-вниз по крутой деревянной горке, может ни с того ни с сего давать кулаком под дых кому-то из сверстников, скидывать малышей с качелей, чтобы тут же броситься наутек, может давить улиток и все это время обливаться темно-коричневым или черным потом.

Безусловно, лучшее для нас время с тех пор, как в доме появился японец, – утро понедельника. Открыв в понедельник утром глаза, мы с женой смотрим в постели друг на друга и блаженно улыбаемся. И даже если за дверью слышится приближающийся топот японца, нам все равно. Все равно потому, что в понедельник утром происходит запуск японца на детсадовскую орбиту.

Если в остальные будние дни мы с женой изо всех сил стараемся переложить друг на друга обязанность провожать японца в сад, то в понедельник отчаянно боремся за право быть его провожатым. Что касается меня, я в таких случаях готов на любой бартер, и переговоры идут весело благодаря неизменной утренней эйфории в первый день недели, когда мы кажемся очень даже счастливой парой.

После двух дней с японцем на голове мне не терпится во что бы то ни стало самому отвезти его в детский сад. Я сажаю его на мотороллер и полным ходом мчусь к саду. В отличие от других дней, когда я считаю нужным отвести его внутрь, чтобы для собственного спокойствия передать с рук на руки воспитательнице, утром в понедельник, сытый по горло мучительными выходными, я делаю то, что может показаться ужасным лишь человеку, не представляющему себе, что значит провести два дня с японцем: подъезжая к детскому саду, заранее сбрасываю скорость и, остановившись у ворот на секунду, которой достаточно, чтобы опустить ноги на землю, хватаю японца и вталкиваю во двор. Воспитательницы успели к этому привыкнуть и ждут меня, чтобы принять его раньше, чем он упадет, споткнувшись (на всякий случай я не снимаю с него шлема).

После этого я даю газ и устремляюсь навстречу жизни, работе, любому делу, к которому японец не имеет ни малейшего касательства.

Дома, стараясь отвлечься от мыслей о японце, я любуюсь дочкой. Ей с трудом и не сразу удалось привыкнуть к присутствию японца, но в любом случае, по-моему, она переносит его присутствие более стойко, нежели мы. Она терпеливее нас, и если он ее раздражает, не только не канючит, но, умея постоять за себя, сама выясняет отношения с ним. Нас она ни в чем не винит. Честно говоря, иногда своими выходками японец даже забавляет ее. Часто я думаю, глядя на нее, что был бы рад, если бы она была похожа на меня, но поскольку не уверен, что это так, мне кажется, что я охотно бы согласился быть похожим на нее в том, как трезво она смотрит на мир, как уверенно чувствует себя в жизни. Мне нравится наблюдать за ней, смотреть на нее, когда она разговаривает с другими. То, как она двигается, как говорит по телефону, как рассуждает, как заступается за слабых, не оставляет меня равнодушным. Я люблю ее безмерно, мне очень хорошо с ней. Думаю, что она – мой самый любимый в мире человек.

А японец?

Японец тоже.

Когда тебе показывают чьего-нибудь двойника и ты видишь, что он на него не похож.

Операторы колл-центра звонят мне, чтобы сделать выгодное коммерческое предложение, но им не хватает настойчивости. Говорю им, что я работаю, и они тут же трусливо кладут трубку.

Мне бы хотелось, чтобы они были настойчивее, чтобы уговаривали меня, стараясь убедить в ценности предложения, чтобы проявляли должную назойливость.

Разумеется, так или иначе, я все равно бы сказал нет.

Нравящаяся тебе женщина хочет привести пример мужчины, которому она бы дала. Задумалась и начинает: типа…

И ты ждешь, что она скажет: такой, как ты.

Но она этого не говорит. Никогда.

Я возвращаюсь из Милана. Девять часов вечера, а быть может, чуть больше, потому что поезд опаздывает. Он сбавил скорость задолго до прибытия на вокзал, и этому я всегда рад. Я всегда жду минуты, когда, будь то днем или ночью, поезд начнет медленно проезжать через какой-нибудь населенный пункт, и это позволит мне заглянуть в окна и мельком увидеть людей, занимающихся своими делами, сидящих за ужином, увидеть включенный телевизор, человека, который одевается, который спешит к телефону. Который плачет или, если мне повезет, смеется. Я могу увидеть целые города, которые живут так же, как живу я, но без меня, не зная о моем существовании, не подозревая, что в эту минуту перед моими глазами пробегают чужие жизни и я не только оцениваю их, но и воссоздаю. Оставаясь невидимым, я убеждаюсь, что мир не стоит на месте. Убеждаюсь вместе с другими пассажирами поезда в ту минуту, когда путешествие для меня по-настоящему только начинается.

Когда не понимаешь, о чем говорит реклама, это значит, что рекламируемый товар – машина.

Люди, которые на бегу показывают мне издали знаками, что позвонят позже. «Созвонимся», – читаю я по губам. Как бы не так: обещают позвонить и не звонят.

Когда официант приносит мне заказанное блюдо, а остальным еще нет. Я смотрю на соседей по столу, давая им понять, что жду от них слов: «Ешь, а то остынет».

Но они молчат.

Убирая со стола грязные от соуса тарелки, счищать остатки соуса в мусорное ведро.

Две фразы, преследующие меня всю жизнь:

«Если я скажу тебе, из чего делают моцареллу, ты больше в рот ее не возьмешь».

«Труднее всего приготовить спагетти аль помодоро».

Дружно сидим за ужином. Болтаем, едим, пьем вино. В один прекрасный момент кто-нибудь говорит мне:

– Расскажи ту забавную историю. – И приглашает остальных: – Послушайте, вам понравится. История и впрямь забавная.

Все молча поворачиваются ко мне.

Трудная минута.

При человеке не говорят про него: «Не представляешь, какой он симпатяга, не представляешь, какой он умница, не представляешь, какой он красавец». Не говорят в ожидании рассказа: «Не представляешь, какая забавная история». Обычно тех, к кому обращены такого рода слова, ждет разочарование.

Но деваться некуда – приходится начинать. И когда я закончу, слушателям не останется ничего другого, кроме как подумать: «Ну и что тут забавного?»

Все гигантские тоблероны, которые можно увидеть только в аэропортах.

В доме, где мы поселились, переехав в Рим, были высокие потолки, так что сама собой напрашивалась антресоль, за счет которой увеличивается площадь квартиры. Поэтому, вселившись, мы с женой выбрали себе комнату для спальни и решили, поскольку комната была небольшая, поставить кровать внизу и заказать антресоль с встроенным платяным шкафом.

Так мы и сделали. Рядом с кроватью начиналась лестница, ведущая наверх, где в длинном встроенном шкафу мы держали одежду.

Первую пару дней я не мог нарадоваться такому удачному решению: я поднимался наверх, брал из шкафа одежду и, довольный, возвращался вниз. Но уже на третий или на четвертый день, точно не помню, я спросил жену, собиравшуюся подняться на антресоль: «Не захватишь заодно рубашку для меня?»

С тех пор я туда больше не поднимался. Я ждал, когда туда полезет она или кто-то еще, и просил принести мне то трусы, то брюки, то что-нибудь еще. Вскоре жене это надоело, и в один прекрасный день я услышал от нее:

– А что тебе мешает самому взять свою одежду?

Но было поздно. Я уже решил на антресоль больше не лазить.